Эдвин Вудхол - С риском для жизни.

В первом этаже рука направила меня на площадку. Открылась дверь, и я очутилась в передней, освещенной лампой. На стенах висели морские карты с немецкими надписями и маленькими флажками, означавшими расположение пунктов снабжения подводных лодок. Я повернулась. Мой таинственный проводник исчез. Открылась дверь. Вошел фон Крон и провел меня в свой кабинет.

Я сразу же набросилась на него с упреком:

— По дороге сюда за мной, несмотря на все мои ухищрения, по пятам шел какой-то незнакомец. Он останавливался, когда я останавливалась, и шел, когда я шла. Если это вы начали свое наблюдение за мной, я немедленно вернусь во Францию.

— Да нет же, совсем нет. Уверяю вас.

— Посмотрите в окно, тут ли еще этот человек. Если это не наш агент, то французский. Вы сами понимаете, что мне необходимо это узнать.

Выдумав все это, я в то же время не могла избавиться от чувства тревоги. Я думала о письме, доверенном мною капитану Ляду и не дошедшем до барона.

— Не сходите с ума. Я все это разузнаю,— сказал мне барон, отходя от окна.

Он позвонил. Вошел молодой человек и стал навытяжку.

— Перед дверью дома № 8 ждет Человек. Когда мадам выйдет, проследите и разузнайте, на кого работает этот человек,— произнес барон по-немецки.

В Мадриде у меня не было столько развлечений, как в Сан-Себастьяне. Я очень скучала. Без друзей, не говоря по-испански и не встречаясь ни с кем, кроме фон Крона, я чувствовала себя очень одинокой. А барон хотел только одного: сделать мою жизнь возможно более приятной.

— Я представлю вас моей жене,— сказал он однажды. — Вы станете друзьями. Я говорил ей о вас, и она очень хочет с вами познакомиться.

Меня тревожила возможность такой очной ставки.

Каждый день барон заходил ко мне в отель и уводил завтракать. Он настаивал, чтобы я поторопилась с поездкой в Париж.

— Мне во что бы то ни стало нужно хотя бы одно письмо от вас, написанное колларголом, чтобы оправдать перед послом ваше пребывание в Мадриде,— утверждал он.

Однажды он заявил мне:

— Сегодня после полудня я вас представлю моей жене. Ей нужны туалеты, и она хочет, чтобы вы привезли их ей из Парижа.

Я согласилась без всякого желания.

Баронесса приняла меня любезно, будучи счастлива, как она сказала, получить возможность поговорить по-французски.

— А вы говорите по-немецки? — спросила она меня.

— К сожалению, нет, мадам.

Она сейчас же обратилась к своему мужу по-немецки:

— Ганс, уверены ли вы, что ваша агентка не знает немецкого языка? Если вы хотите проверить, пригласите ее к нам завтра обедать.

Я не моргнула и глазом.

Любезно, почти фамильярно она прибавила, обернувшись ко мне:

— Мы будем очень счастливы, я и мой муж, видеть вас завтра у нас на обеде. Мы будем обедать запросто с несколькими друзьями.

Я приняла приглашение.

На другой день я приехала на улицу Орфила с небольшим опозданием. Все приглашенные были уже за столом. Меня разглядывали с довольно наглым любопытством, и я видела улыбки на их лицах. Барон никому меня не представил. Итак, я была принята не особенно дружески.

Я приветствовала всех наклоном головы, холодная и вежливая, внешне спокойная, но внутренне взбешенная этим явным неуважением, не предвещавшим ничего хорошего. Являясь мишенью для всех собравшихся, я угадала, что до моего прихода они составили заговор в отношении меня.

Сидя за столом, я машинально сосчитала присутствующих. Нас было 13 человек. Вокруг стола сидели германские офицеры в штатском, а также испанцы — все влиятельные люди. Мой сосед справа, немец с лысой головой и волосатыми руками, говорил по-французски, но очень плохо; сосед слева, вероятно, не знал языка и время от времени бросал на меня враждебные и недоверчивые взгляды. Женщин было три — баронесса, какая-то немка и я.

— Иоганн, — сказал барон фон Крон метрдотелю по-немецки,— в буфете приготовлена специальная тарелка для француженки. Постарайтесь не перепутать, иначе вы будете причиной большого несчастья.

Метрдотель вернулся и поставил передо мной тарелку с супом. Я, как это полагается, подождала, пока не подали суп всем остальным. Что замышлялось против меня? Я должна была делать вид, что не понимаю. Мой суп не имел никакого особого вкуса и вида. Тем не менее я спрашивала себя, почему барон отдал такое приказание метрдотелю.

Я пошутила с моим соседом относительно числа 13 и сказала ему, что во Франции множество людей не осталось бы за столом из-за суеверия.

— Разве вы боитесь смерти? — спросил он.

— О, нет, разве я в таком случае смогла бы быть летчицей?

Все взгляды были направлены на меня. По французскому обычаю, я похвалила суп. Все разговоры шли обо мне. Я должна была выслушивать ругань и оскорбления в адрес французов и англичан, но все же делала вид, что ничего не понимаю.

Ах, как страдала я в эти минуты, как хотелось мне их оскорбить, надавать им пощечин! А мне приходилось улыбаться, как будто бы все эти слова на немецком языке были любезностями. Мое положение усиливало их веселое настроение, они гримасничали и отпускали по-немецки шуточки и намеки по моему адресу.

Сердце мое сжималось, слезы жгли мои глаза. Я догадывалась, что разговор шел по особому плану, рассчитанному на то, чтобы заставить меня изменить себе в том случае, если я знаю немецкий язык. Малейший жест мог меня выдать.

Я начала сомневаться в успехе. Что смогу я узнать в этой среде, не доверявшей мне и применявшей в своем подозрении все, вплоть до садизма. Если бы капитан помог мне по крайней мере немного! Но он задержал первое письмо со сведениями, и, быть может, это и было причиной того, что мои сотрапезники играли такую недостойную комедию.

В середине обеда громадный немец с багровым лицом, сидевший рядом с баронессой, вывел меня внезапно из задумчивости. Глядя на меня своими маленькими круглыми глазками и с трудом скрывая злорадство, он спросил:

— Сколько времени еще пройдет, пока не проявятся первые симптомы?

— Не больше получаса,— ответил барон.

Я смотрела на них внешне совершенно спокойная, но в душе подавленная необходимостью лицемерить. Я не боялась смерти, но пребывание в этой среде для меня было ужасным.

— Если бы она понимала, вряд ли бы она была такой спокойной,— сказал толстый немец.

— Да, по-видимому, это первое испытание ничего не дало, но мы попробуем кое-что другое,— сказал барон своему соседу.

Мне же не было необходимости слышать эти слова, для того чтобы понять, что все это неуклюжее и смешное испытание — мистификация.

После обеда все немцы пришли в хорошее настроение, и некоторые из них стали со мной очень любезными.

Маленький веселый кружок вокруг меня не помешал мне улавливать то там, то тут обрывки интересных для меня фраз, значение которых придавало мне силы.