Александр Ливергант - Вирджиния Вулф: «моменты бытия»

«Всеобщее потрясение, вызванное Первой мировой войной, было настолько внезапным, что мы еще опомниться не успели… а наши чувства превратились в груду обломков, а сами мы – в безмолвных свидетелей, наблюдающих за ними искоса, со стороны», – вспоминала много лет спустя Вирджиния Вулф.

Ей вторит Дэвид Герберт Лоуренс: «Итак, наш космос взлетел на ветер, звёзды и луна стерты с небосвода… Наступил конец, наш мир исчез, мы же превратились в пыль, рассеянную в воздухе» (из письма леди Оттолайн Моррелл, 9 сентября 1915 года).

Панически, но не «патриотически». Если «безмолвным свидетелям» что и угрожало, то лишь германские цеппелины и осуждение сограждан, для которых взгляд «искоса, со стороны» был совершенно неприемлем. Не страдала патриотизмом и Вирджиния:

«Испытала полную внутреннюю опустошенность… Поняла, что патриотизм – низкое чувство… Когда играли гимн, ощущала только одно: полное отсутствие эмоций в зале. Если бы англичане не стыдились говорить в открытую о ватерклозетах и совокуплении, тогда бы они могли испытывать человеческие чувства. А так призыв к сплочению невозможен: у каждого ведь свое пальто, свой меховой воротник. Когда смотрю в подземке на лица себе подобных, начинаю их ненавидеть. Право, сырая красная говядина и серебристая селедка на глаз куда краше» [49] Из дневников. Запись от 3 января 1915 года. .

Патриотизм, убеждена Вирджиния Вулф, – низкое чувство:

«Только, ради бога, ничем не жертвуйте своей родине», – пишет Вирджиния Ка-Кокс.

«Патриотизм в литературе – смертельный яд», – записывает она, когда в апреле 1915 года газеты славили погибшего Руперта Брука.

В рецензии на военные стихи Зигфрида Сассуна (май 1917 года) она не скрывает, какое отвращение вызывает у нее мировая война, словно прозревает ее ужасы сквозь газетные штампы:

«Сидим и наблюдаем за всем этим… за чудовищными картинами, которые скрываются за бесцветными газетными фразами».

Вулфы узнавали о войне, конечно же, не только из газет. Доставалось и им – особенно невиданно холодной зимой 1917–1918 года, когда Вирджинии и Леонарду приходилось во время бомбардировок среди ночи спускаться в подвал «с одеждой, стегаными одеялами, часами и фонарем. Спускаться и сидеть на деревянных коробках в угольном сарае или лежать на полу, на матрацах в кухне», – вспоминала Вирджиния.

«Ложишься в постель в полной уверенности, что больше нам никогда не придется бояться…» – записывает она в дневнике 18 октября 1918 года.

Увы, придется. Не скоро, но придется.

Даже долгожданная победа, заключение перемирия и прекращение кровавой бойни воспринимались ею «чужим праздником», чем-то надуманным, искусственным, лицемерным. И даже «убогим и гнетущим» (“sordid and depressing”), как она выразилась в письме Ванессе.

«Не знаю, но мне всё это кажется праздником слуг, призванным умиротворить и успокоить “народ”, – запишет она в дневнике, увидев по дороге в Эшем праздничное шествие в связи с заключением Версальского договора. – Есть что-то просчитанное, политическое и неискреннее в таких праздниках… в них совсем нет красоты и почти нет стихийного порыва» [50] «Дневник писательницы». С. 48–50. 19 июля 1919 г. .

Да и откуда было взяться стихийному порыву, если и у активных и у пассивных участников войны «глубоко-глубоко угнездилась эта причиненная войной, бесчеловечной и беззаконной, боль» [51] Дэвид Герберт Лоуренс. Любовник леди Чаттерлей. Перевод И.Багрова. ?

Вирджиния не только не страдала патриотизмом, но к военным рискам и вызовам отнеслась с неприкрытой иронией – «искоса, со стороны». Вот что она пишет Ка-Кокс, оказавшись ненадолго в Лондоне в первые месяцы войны:

«Мы выехали неделю назад из Эшема, который живет по законам военного времени. Повсюду солдаты, они снуют взад-вперед, люди копают траншеи, идут разговоры, что в коровнике разместится военный госпиталь… Мы шли по Лондону, и, о Господи, только и разговоров, что грядет конец цивилизации и что наша жизнь ничего не стоит… Говорят, что предстоит великая битва, и состоится она именно здесь, в 15 милях от Северного моря…»

Сама же Вирджиния Вулф в этих разговорах участия, конечно, не принимает. Да и в ее ранних романах – «По морю прочь» и «День и ночь» – о войне, из-за которой, по ее же собственным словам, «во всех, мужчинах и женщинах, вскрылись источники слез», не сказано ни слова. Что не раз служило поводом для упреков в уходе от «насущных проблем общественной жизни». В своей рецензии на «День и ночь», озаглавленной «И плывет корабль в тихую гавань» [52] Перевод Н.И.Рейнгольд. , Кэтрин Мэнсфилд обвиняет автора в интеллектуальном снобизме, в том, что она живет вне времени: «Никакой войны никогда не было – вот смысл книги». Сама же Кэтрин Мэнсфилд, ставшая в одночасье национал-патриоткой, убеждена:

«Я чувствую всем сердцем, что всё теперь пойдет по-другому, не будет так, как прежде, и мы, художники, являемся предателями, если думаем иначе. Мы обязаны это учитывать и искать новые средства выражения для наших новых мыслей и чувств».

«Искоса, со стороны» отнеслись к войне и другие блумсберийцы. Мало сказать «со стороны» – резко отрицательно, причем не столько даже к войне как таковой, сколько к той волне агрессии, которая всколыхнула патриотически настроенное общество. Вирджиния считала Блумсбери «оплотом против варварства», в ноябре 1915 года писала Дункану Гранту:

«Вам удалось избежать призыва? Открытие, которое я сделала относительно наших соотечественников, крайне огорчительно. В мирное время можно было подумать, что они, хоть и глупы, но, по крайней мере, безвредны. Теперь же, когда они охвачены патриотическим порывом, их обуревают самые безумные и мерзкие страстишки».

Одни, как Литтон Стрэчи, Бертран Расселл, Олдос Хаксли и Клайв Белл, автор зажигательных памфлетов «Мир – незамедлительно» и «Искусство и война», тираж которых лорд-мэр Лондона приказал «незамедлительно» уничтожить, были убежденными пацифистами, называли себя «сознательными противниками войны» («conscientious objectors»); Клайв Белл пытался даже создать лигу «Против призыва» («No-Conscription League») после принятия второго билля о военной службе в мае 1916 года, а Литтон Стрэчи читал лекции о пацифизме в Кэкстон-холле.

Другие, как работавший во время войны в Министерстве финансов Мейнард Кейнс (которого за это, кстати говоря, критиковали многие блумсберийцы), получили желанную отсрочку от армии.

Третьи, как тот же Литтон Стрэчи (астенический синдром) и Леонард Вулф (мускульный тремор), были освобождены от военной службы по состоянию здоровья. Вулф, впрочем, – скорее по состоянию здоровья жены, чем своего собственного: от призыва его освободил врач Вирджинии Морис Райт, поскольку оставлять больную без присмотра нельзя было ни под каким видом. Вулф, к слову сказать, к пацифистам не принадлежал: он был против войны, но полагал, что, коль скоро война развязана, Германию следует проучить.