Леонид Млечин - Знаменитые самоубийцы

Его мать потом рассказывала:

– Помню, в школе предстоит торжественная церемония. Ему будут вручать переходящее знамя. А костюмчик изношенный, брюки протертые, светятся. Новый купить денег нет. «Как же пойдешь, сынок?» Он не то в шутку, не то всерьез ответил: постараюсь спиной не поворачиваться, чтобы дырок не увидели… Как вспомню это, заплачу.

Альфреда отправили после семилетки учиться в техникум. Жил в маленькой комнате у дяди вместе со всем его семейством. На ночь располагался на полу. Летом вместо каникул работал в поле. На этом настаивала мать. Она строго относилась к детям. Они и в углу стояли, и розог попробовали. Отчим брал Альфреда на самые тяжелые работы: камни дробить, приводить дороги в порядок. Работы Рубике не боялся – ни тогда, ни позже, когда стал стал сначала министром местной промышленности, затем мэром Риги.

В комсомол он вступил только в армии – дома отчим запрещал. С отчимом они перестали ладить: Альфред понимал, что прошлое Эвалда дорого ему обойдется. Тот, в свою очередь, не мог простить сыну, что он поддался коммунистам. Не хотел с ним садиться за один стол. Брал тарелку и уходил в сад.

В студенческие годы Рубике днем работал, вечером учился в политехническом институте, ночью подрабатывал, разгружая суда. Иногда даже ночевал там же, в порту, под перевернутой лодкой. Уже в зрелые годы у него появилась возможность устроить свою жизнь иначе. Его отправляли учиться в Москву, в Дипломатическую академию, что гарантировало комфортную заграничную жизнь. Рубике отказался, а его приятели по комсомолу при первой возможности покинули Ригу: Владимир Николаевич Шевченко, который заведовал отделом в ЦК комсомола Латвии, со временем стал шефом протокола у президента Ельцина, Иван Павлович Абоимов – послом на Украине…

По-настоящему Рубике развернулся на посту рижского мэра. Самолюбивый городской голова утверждал, что был в Риге популярнее самого Раймонда Паулса, композитора,

известного всей стране. В апреле 1990 года его избрали первым секретарем ЦК Компартии Латвии. Альфред Петрович не видел, что взялся за заведомо обреченное дело.

На суде Рубикса обвиняли в том, что руководимый им ЦК Компартии Латвии пытался свергнуть законную власть в республике вооруженным путем, руководил действиями ОМОНа и других специальных подразделений, которые устраивали в Риге погромы, взрывали и захватывали здания, нападали на таможенные посты, убивали милиционеров…

Гордость и упрямство, неспособность признать собственные ошибки и отказаться от неверных идей, болезненное нежелание ворошить прошлое – черты характера, подмеченные его родственниками, – помешали Альфреду Рубиксу понять, в чем он был не прав. Он был очень предан своему предшественнику на посту первого секретаря – Борису Карловичу Пуго. Но тот уже ничем не мог ему помочь.

О том, что происходило с Пуго в последние дни и часы его жизни, известно из материалов уголовного дела, заведенного после провала августовского путча (допрашивали сына Пуго Вадима и невестку Инну), и из интервью его сына корреспондентам телевидения, «Комсомольской правды» и «Независимой газеты».

21 августа Вадим Пуго приехал к отцу в министерство. Борис Карлович достал из сейфа белый конверт и дал ему:

– Забери, пригодится.

Там были деньги. Министр уже понял, что все кончено. Борис Пуго в свой последний рабочий день захотел встретиться с иерархом церкви. Никого заманить в министерство не удавалось. Пришел митрополит Питирим, когда ему сказали, что нужно оценить конфискованные у преступников ценные иконы. Пуго уединился с ним, попросил коньяку, хотя сам не пил.

Разговор с Питиримом, по свидетельству тогдашнего руководителя Центра общественных связей МВД Андрея Григорьевича Черненко, продолжался полтора часа. Потом министр очистил от бумаг стол и уехал. Провожали его первый заместитель министра Иван Шилов и Андрей Черненко. Пуго приехал домой, отпустил охрану. Но два телохранителя остались во дворе.

Пуго с женой поднялись в квартиру сына, которая находилась в том же доме. У всех было плохое настроение. Но Борис Карлович пытался приободрить семью, смеялся, шутил, рассказывал о своей встрече со священником. Говорил, что поедет встречать Горбачева. Сказал, что в Риге жить было лучше. Советовал сыну не совершать таких ошибок, которые совершил он, и не доверять людям…

Жене он сказал:

– Валюша, не расстраивайся. Будет у нас другая жизнь.

Валентина Ивановна ему ответила:

– Ничего мне на свете не надо, только бы прижаться к тебе.

Еще днем она звонила мужу на работу и спрашивала, есть ли в доме оружие. Она считала, что Бориса Карловича арестуют на работе, и решила покончить с собой. Валентина Ивановна сказала ему по телефону:

– Я без тебя ни минуты жить не стану.

Пуго с сыном выпили водки. Борис Карлович заметил:

– У меня в квартире «жучки», у тебя наверняка тоже.

Они вышли на балкон. Борис Карлович сказал:

– Вадим, все кончено. Горбатый меня предал. С Ельциным я не могу остаться и с Крючковым и Янаевым не могу, потому что не хочу больше крови… Умный у вас папашка, а купили его за пять копеек…

Борис Карлович сказал, что у него отключили телефоны правительственной связи, прокуратура возбудила уголовное дело. Сын спросил отца, как он, такой осторожный человек, мог так ошибиться. Пуго-старший ответил, что сам не может понять, как вляпался в это дело.

– А что теперь будет? – спросил Вадим.

– Ночью придут арестовывать.

Потом стал шутить:

– У нас в доме столько оружия – будем отстреливаться.

Потом он отдал Вадиму свой пистолет вальтер и попросил его спрятать, боясь, что, если придут с обыском и найдут оружие, то дадут статью за незаконное хранение оружия. Расстались они в три часа ночи. Вадим Пуго пошел гулять с собакой и спрятал пистолет во дворе под корягу. Утром его разбудил отец:

– Вставай, отдай мне пистолет.

Вадим спросонья пошутил: что, мол, будешь отстреливаться?.. Надел спортивный костюм, вышел на улицу и достал пистолет. Потом Вадим будет горько сожалеть об этом:

– В квартире хранилось несколько охотничьих ружей, но о самоубийстве и мысли не возникало… Я не представлял себе, что делать. Ночью никого не арестовали… Около восьми утра оделся, собрался уходить. Отец сидит за столом, что-то пишет. Я подошел. Он перевернул листок, чтобы мне не было видно. А я не придал этому значения, действовал как бы автоматически, сказал: «Ну, пап, я пошел». Он встал, поцеловал меня: «Ну, пока»… Мать – заплаканная, ко мне не подошла. Не было никаких слезных прощаний, никто не жал руки, не давал напутствий, не писал завещаний…

Около девяти утра Пуго по городскому телефону позвонил своему заместителю Шилову, спросил, какая обстановка. Шилов поинтересовался, приедет ли министр на работу?