Олег Белоусов - Это мой город

Да все потому же, что нам досталась в наследство от Советской власти, от великого и могучего Советского Союза бесчеловечная система здравоохранения, при которой замечательный домашний доктор, вместо того, чтобы лечить людей, нанимается работать уборщицей, диспетчер скорой помощи, опасаясь нарушить инструкцию, вынуждает вас отнимать время у Министра, профессор – нейрохирург, вместо того, что бы спасать жизнь, чуть не плача шепчет: « Не довезем!» поскольку знает, как и чем оборудована его специальная реанимационная машина.

Во всем цивилизованном мире отработаны разные способы здравоохранения, лечения, реабилитации, восстановления здоровья и главное – профилактики, предупреждения заболеваний. Их много, их называют по-разному, но служат они одному – не бросать человека в беде, дать ему шанс и если не вылечить окончательно, то хотя бы поддержать на неком приемлемом уровне. Это обеспечивается взносами, которые люди откладывают осознанно в надежные частные и государственные фонды. Эта система поддерживается налоговой политикой государства, она регламентирована трудовым законодательством между нанимателем и работником, ее детали оговорены в коллективных профсоюзных договорах. В нашей стране ничего этого нет. В нашей стране заболеть – не приведи Господи. Потому как все вокруг «колхозное», все вокруг наше…

Но, господа, слово здоровье, слово жизнь, с наречием «наше» не монтируется! Нельзя сказать наше здоровье или наша жизнь. Здоровье и жизнь могут быть только твоими или моими и заботиться о них мы должны, прежде всего, сами. Поэтому сижу в своей палате в блоке «Б» и размышляю – из острого состояния меня вывели, спасибо докторам, а дальше что? Дальше как? Дальше ждет меня «наше» здравоохранение, за которое я, вроде бы, честно платил сорок пять лет, но которое мне, вроде бы, ничего не должно. Страшно, господа!

Я провожал кого-то из знакомых на поезд. Поезд ушел около часа ночи. В одиночестве, по подземному переходу брел я на выход, к привокзальной площади. Шел, задумавшись, не обращая внимания на редких в этот час спутников и встречных, торопившихся по каким-то своим надобностям.

Неожиданно дорогу мне заступил парень лет тридцати – ладно скроенный и крепко сшитый. Заступил агрессивно, не позволяя обойти себя ни справа, ни слева. Вообще-то он не производил впечатления праздношатающегося хулигана, в его повадке было нечто деловое, осмысленное. Но и на грабителя не был похож – место не то, да и время неподходящее, переход все таки был достаточно наполнен народом и для банального «гоп-стопа» момент был выбран не удачно. Внимательно всмотревшись в лицо, оценив взгляд, направленный в сторону, избегающий прямого, глаза в глаза контакта, понял – скорее всего «мент». От догадки не стало спокойней – встреча с милиционером в штатском, ночью, да еще на подпитии – от парня тянуло алкоголем – как правило, может обернуться крупными неприятностями. Кто знает, что может втемяшиться ему в башку, привыкшую к безнаказанности и круговой поруке коллег.

Словно подтверждая мою догадку, парень потребовал предъявить документы. Момент предельно опасный – предъявлять не рекомендуется, сунет в карман, и ты в его власти; не предъявлять, послать подальше – тоже опасно, привяжется, позовет своих, они может только того и ждут где либо невдалеке, далее – отделение, обезьянник, протокол и так далее, и тому подобное… В этой ситуации лучше всего начать беседу. Что я и сделал…

– Друг мой, с какой стати, стал бы я показывать тебе документы. Ты в штатском, скорее всего не при исполнении… Давай так – вначале ты мне свою «ксиву», что бы я знал – имею дело с представителем власти, потом я тебе паспорт, или, что там у меня найдется в кармане..

Парень сверкнул у меня перед глазами чем-то в алой обложке.

– Нет, дорогой, не так… В развернутом виде, пожалуйста…

В развернутом виде его удостоверение свидетельствовало, что передо мной курсант школы милиции. Это, меняло положение – можно было переходить в наступление.

– Дружок,– сказал я ему, вполне благожелательно,– курсантское удостоверение спрячь от греха подалее и никому больше не показывай, твое начальство, в случае чего тебя же крепко не поймет. Если есть ко мне есть вопросы, давай… Вот здесь, недалеко отделение, но, право не знаю, стоит ли тебе туда соваться, приняв на душу – амбре от тебя…

Продолжение истории было и смешным и забавным. Парень, сбавив обороты, сказал вполне мирно…

– Ладно!.. Я тебя и так знаю… Ты ведешь передачу на восьмом канале… Просто поговорить захотелось…

История о неразделенной любви, о больной девушке, которая умирает, но его видеть все таки не хочет, о том, как душа разрывается и не находит успокоения, о том, что никто не может его понять и не с кем разделить неизбывное горе, что третьи сутки уже не спит и водка не берет – была выдержана в лучших традициях сентиментального жанра. Допускаю, что в ней некая крупица правды присутствовала, остальное было придумано и расцвечено собственной фантазией, которая заставляет жалеть себя, любимого, прежде всего. Тем не менее, я внимательно, не перебивая, его выслушал, что-то у парня, чувствовалось, болело, а способ выражения – ну, что тут поделаешь, как умеет, так и поет…

Когда исповедь иссякла, и мы помолчали, и молча перекурили – спросил: – Ну, и зачем ты на меня «наезжал», если сразу узнал, и поговорить захотел?.. Причем здесь,– Предъявите документы!– и все такое прочее?..

Парень растерялся и как-то очень искренне ответил:

– Черт его знает! Просто так – уже не могу! Привык «по-ментовски» на арапа брать!..

И не стоили бы история эта рассказа, и забыть бы ее можно было, как курьез, если бы не одно, настораживающее обстоятельство – люди в моем городе почему-то теряют издавна присущую им способность разговаривать друг с другом, как со старыми знакомыми, как с приятелями, как с соседями, земляками – доброжелательно, заинтересованно, с чувством искренней взаиморасположенности, с желанием прийти на помощь, с лукавством, которым обладают добрые сограждане, родившиеся и выросшие на одной улице, в одном местечке, если и не знакомые, то, непременно, слыхавшие друг о друге.

Все чаще ловлю себя на впечатлении – собеседники и деловые, и случайные – настороженны, недоверчивы, злобливы, агрессивны. Готовы огрызаться и отстаивать свое, никем не подвергаемое сомнению право на собственное мнение, собственные поступки. Куда подевалась знаменитая минская разговорчивость, толерантность, которые,– всегда и выгодно, отличали наш город от других.

В Москве заговорить на улице и не нарваться на грубость или на равнодушную поспешливость, можно было только если повезет встретить старого, исконного москвича. В Литве, рассчитывать на вежливость «аборигена» приходилось, не поскупившись на вежливость собственную, сказав встречному «лаба дьена» – что не так уж и сложно, в конце концов. В Тбилиси, обращаясь к встречному, следовало добавить «батоно» и сообщить, что ты здесь с семьей – это автоматически переводило тебя в разряд людей, имеющих право на уважительное отношение. Минск в этом смысле, был, пожалуй, самым демократичным и самым доброжелательным. При этом его жители не были шумными и самодостаточными, как, например, в Одессе, где простой вопрос, как пройти, на «Привоз», тут же собирал толпу спорящего народа, который вскоре забывал и о вас, и о вашей просьбе, занявшись разрешением неких собственных проблем. Нет! Минчанин всегда был ненавязчив, доброжелателен и, по возможности, точен. В этом отношении он был очень похож – на истинного петербуржца, который однажды преподал мне урок, ответив: «Извините. У меня, пожалуйста, не спрашивайте. Я очень пьян и могу ошибиться, отправив вас не в том направлении». Честное слово не придумал. Все так и было. И фразу эту запомнил почти дословно.