Степан Титов - Два детства

В эту весну и к нам в окошко постучала радость. Пришел дед Ласковец.

Дед был вестовым на сборне, его невысокую фигурку да седенькую бородку каждый переулок знает, его клюшка знакома каждому окну. Деда ждали и побаивались: кто знает, с чем он идет — с радостью, а может, горе принесет?

— Ну, ты вот что, солдатка, — сказал дед Ласковец выбежавшей на улицу матери, — мужика-то ждешь ли?

Кольнуло в сердце — беда… неужели не обошла!

— Пошто с лица сменилась? Идет твой Пашка домой. Из волости наказывали упредить. Надо быть, там уж он.

Мать опомнилась, когда перелетела через порог избы.

— Мамынька, — кинулась она к бабушке, — сказывают, Павел… встречать надо! Где ребятишки?

Мы с братом за амбаром выполняли наказ бабушки — хоронили курицу. Курчонка запела дурным голосом, — бабушка встревожилась и пристукнула ее, чтоб не напела беды. Долго ли: время-то какое теперь? Мы уже ставили крест из прутиков, когда подбежавшая мать стиснула нас от радости.

— Ребятишки, тятю будем встречать! Возьмите ченбары, пожамкайте [28] Полоскать белье на скорую руку. их на речке.

Стоя на узком плотике, окунаем ченбары в воду, топчем ногами и опять окунаем. Толстые штаны, разбухшие от воды, уже трудно удержать в руках, и, оскользнувшись на мокрой доске, я падаю в реку. Брат перепугался (его как сдуло с плотика), ревет на берегу. Не помню, как ухватился я за колья и выкарабкался. Наши ченбары мирно лежали на дне в глубоком месте.

Отца встретили на второй день. Уже несколько раз бегали на край улицы, чтоб посмотреть, как он подъедет к нам на коне с шашкой, а он вошел в улицу пешком. Шинель, фуражка, солдатский мешок за плечами и пучок гусинок да медунок в руке. Вот он, наш тятя! Признал его по карточке, но не решаюсь побежать навстречу. Отец приглядывается к нам, мягким баском спрашивает:

— Вы чьи, ребята, будете?

— Китовы. Это мы, тятя.

Схватил нас отец, поднимает, кружит.

— Какие вы матерые вымахали! Ведите домой.

Улица, улица, да разве ты не видишь, кто идет! Услышали люди, выходят к воротам, а мы, все трое, взявшись за руки, шагаем домой. Вон и изба наша, а там дед Митрий, дед Василий… Мать бежит нам навстречу, бабушка спускается с крыльца, вытирая руки о запон. Дед Митрий широко раскрывает ворота.

— От ворот к крыльцу — путь солдату-молодцу!

Ни у кого в ограде нет больше солнца, чем у нас!

Все люди родятся на земле, всех она носит и кормит, всякий по ней выбирает себе дорогу по сердцу-разуму, а другие торят тропы новые, но кто родился в борозде или у снопа, кто с первым вдохом принял в себя аромат весенней пашни, почувствовал опоясанную тяжесть снопов в суслоне, — того зовет к себе земля с дальних путей-перекрестков, где он мыкался у людей на глазах, у смерти в зубах.

Некогда отдыхать отцу: пашня зерен просит.

Заходила в земле сила, поднимается ее живой ток, пробивается сквозь старье всякой травинкой-хворостинкой. Уже в зеленом пуху береза, а развернется лист в копейку, — попробуй посей-ка: ни толку, ни проку. Соломой запасешься, а над сусеком наревешься.

Наша пашня на дальних Журавлишках. На пологих склонах разлеглись широкие поляны, березовый лес толпится возле них и сходит гуськом к маленькой речке Юдихе, а она петляет ручейком, прячется среди сухих дудок. Откроет чистый глазок-омуток и юркнет под коряжник.

Мы с отцом сеем на пашне. Удобно сижу в седле на смирном Соловке, бороню загон, помахиваю короткой плеточкой. Чтобы она не падала из рук, отец повесил мне ее через плечо на петлю. Сейчас я сильно похож на кавалериста.

Хорошо на коне под весенним небом! Плавно проходят надо мной на вытянутых крыльях журавли, опускаются на прогретую поляну и трубят гимн весне. Кто пашет, а журавль пляшет: знает дотошная птица, что родится пшеница!

Земля струит марево… Белые куропатки в стремительном полете перестреливают вспаханные полосы, падают на полянки и хохочут. Сверху поле заливает песня, сыплется, как зерно из плицы [29] Большой жестяной совок для зерна. , будто маленькая птичка торопится засеять поле песней. До слез в глазах смотрю вверх, разыскивая невидимого певца. Хочется подставить шапку, чтоб наполнилась до краев звонким бисером трелей.

Отец шагает по перевернутым пластам, берет полную горсть текучего зерна из мешка, привязанного на опояску через плечо и, широко размахнувшись, пускает с ладони желтый пшеничный веер. Мелькнет на миг летящая сетка зерен и припадет к земле. Отец остановится, поерошит волосы на открытой голове, поправит гимнастерку с темными полосками на плечах и опять выбрасывает полную ладонь, а земля просит: «Дай еще!»

Тюкнул топориком отец по белому стволу березы, пристроил соломинку, и в ведро потек светлыми каплями сладкий сок. Вечером у стана — нехитрого сооружения из палок, веток и дерна — кипятим из березовки чай, варим кашу. Дым от костра нехотя кружится, обвисает на ветках деревьев, сползает в ложбинку, укладывается там до утра. Меркнет земля, только небо светло. С востока идет сумрак, высоко подняв бледную звезду.

Если тебе приходилось после трудового дня отведать заветренный кусок хлеба и ложку каши, припахивающую дымком, выпить жестяную кружку горячего чая, макнуть в соль на тряпочке испеченную в костре картошку, — можешь себе представить ужин наедине с природой! Вот и деревья придвинулись к костру, хочется и им подать ложку.

Взволнованный впечатлениями дня, долго не могу уснуть. Лежу в стану на соломе, под шубой, смотрю и слушаю.

Догорел костер, задремали угли, смежив пепельные веки. Только иногда заходит в них жар, блеснет на мгновение, как взбрасывает глаза засыпающий ребенок. У телеги стоит Соловко, поднимает голову, слушает ночь, а может, смотрит на звезды… Какой-то жук задел басовую струну над станом и слушает ее долго-долго… Ручей тоже не спит. Он будет до утра рассказывать в логу гусинкам да медункам про радость весны.

Отец уже спит, и я с трудом понимаю, что это Соловко хрумкает у телеги.

Как скоро пришло утро. Отца уже нет. Где-то за станом постукивает топор. Горит костер, дымок пробирается в стан, заползает ко мне под шубу, щекочет в носу.

— Вставай, сынок, время, — будит меня отец, заглядывая в стан. — Смотри, куда мыши утащили твою плеть! Куропатки уже давно хохочут над тобой, засоней.

Все свежо, молодо, далеко видно… Пьем чай, едим холодные шаньги, я закусываю сочной саранкой [30] Луковичное растение, которым охотно лакомятся дети. . Отец смотрит на восход. Там, где-то совсем близко, затаилось солнце, не выходит, ждет чего-то.

— Сейчас журавль позовет его, — говорит с улыбкой отец.

Стоило солнышку несмело показать огненный косячок, как совсем близко протрубил журавль, далеко ответил другой, а там третий… Всплыло солнце, молодое, сочное! Кинулись тени по низинам да завалам. Трепещущей точкой тонет в небе маленькая птичка с недопетой песней.