Илья Гордиенко - Из боевого прошлого (1917 - 1957)

— Свои,— машинально отвечаем мы и пятимся назад. Со всех сторон нас плотным кольцом окружают вышедшие из укрытия люди. Один с солдатской выправкой подходит к нам вплотную и требует документы.

— У нас их нет. Кулаки отняли в Малых Битоманах,— говорим мы.— Здесь должны быть наши товарищи красноармейцы.

— Красноармейцы здесь,— отвечает все тот же крестьянин с солдатской выправкой и указывает нам на тускло освещенные окна большого дома.

— Вам здесь ночевать нельзя,— заявил он. — Идите вот этой дорогой через лес, на второй версте есть село, в нем вы и заночуете.

Ничего не понимая, мы отправляемся в указанное нам село. По бокам — объятая дремотой высокая рожь, впереди — лес.

И вот мы среди вековых, толстых стволов елей, сосен, берез. Пробираемся в глубь леса, пугаем тишину и себя треском сучьев, веток, валежника. Но скоро останавливаемся и решаем быть ближе к дороге. Уселись отдохнуть на ствол вырванной с корнем сосны. Вдруг тишину нарушают буйные, пьяные крики ошалелых людей. Вот они уже в лесу. Слышен скрип телег, топот лошадей, их фырканье. Крики, свист все ближе, но ничего не видно. Раздается выстрел. За ним второй, третий, — Ау! Го-го-го! — несется по лесу. И снова выстрелы. Но они уже далеко, должно быть, в селе. Слышится лай встревоженных собак. Нас снова окружает тишина, изредка нарушаемая еле уловимым шорохом легкого ветерка в хвое сосен и листве берез. Решено ночевать в лесу. Ощупью собираем сухие ветки, кладем их на сырую землю у ствола, плотно прижимаемся друг к другу, чтобы хоть немного согреться. Но зубы выбивают мелкую торопливую дробь, и ни согреться, ни уснуть невозможно.

На рассвете выходим из леса и направляемся в дальнейший путь. В деревни не заходим. Питаемся зерном созревающей пшеницы. К вечеру входим в большое русское село. Надо искать ночлег.

Я обращаюсь к крестьянке, идущей к колодцу за водой, и спрашиваю, где найти сельское начальство.

— А вам зачем? — спрашивает она.

— Нам нужен ночлег.

— Так для этого вам никакого начальства не надо. Вот в этом доме живет десятский, идите к нему, он вам и отведет ночлег у очередного хозяина.

— Что ж, ночуйте у меня, сеновал свободный,— говорит молодой худощавый десятский, сидящий с женой и матерью за ужином. Мы уселись в углу избы в ожидании, когда хозяева поужинают и сведут нас на сеновал.

У меня в раздутом от сырого зерна желудке точно гром по небу катится. Старуха переглянулась с сыном и пригласила нас к столу. Пробуем отказаться, но выходит слабо и неестественно.

— Садитесь, чего там,— отзывается десятский и пододвигает к краю стола хлеб, соль, картошку, зеленый лук и квас.

Сели и молча беремся за ужин.

— Вы, видать, из наших будете? — спрашивает старуха.

— Из Питера рабочие.

— То-то я вижу, на пленных, на австрийцев, вы не похожи, а русских тут много проходит. Ну так вам что, доберетесь до своих — и дома, а вот австрийцам военнопленным хуже. Когда домой придут — неизвестно, и кто их ждет — не знают. А домой придут — тоже у себя революцию сделают, и опять драка, и опять от семей, от хозяйства оторвутся, а без революции тоже нельзя, потому что бедному человеку невмоготу стало. Вот эти чехи тоже неправильно делают: домой им надо ехать да своих богатеев тормошить, а они тут кашу заварили, а пользы им никакой, только нам мешают. Так я понимаю своим старым умом.

— И правильно вы понимаете, очень правильно,— говорю я. Мне хотелось обнять и поцеловать старуху за ее мудрые слова.

Поблагодарив за ужин, мы отправились на сеновал и крепко уснули на мягком пахучем сене.

Утром направились дальше. Дорога шла лесом. Питаемся сырым зерном из заранее запасенных колосьев ржи и пшеницы. Пучит живот, неприятная отрыжка. В полдень подходим к почтово-телеграфной станции. Широко раскрытая дверь как будто приглашает нас. Переглядываемся, переступаем порог, пусто, мертво, но люди тут были недавно, пахнет еще жильем.

Снова дорога, срезанные столбы, спутанная проволока, стуки дятла, шорох падающих шишек и бурчание в желудках. Колосья на исходе, решаем экономнее их расходовать. Но лес как будто понял наше затруднение с питанием и предоставил в наше распоряжение грибы.

Набрали подберезовиков, сыроежек, лисичек, белых, на песчаном бугре развели костер и на тонких зеленых ветках кустарника поджариваем и с волчьим аппетитом поедаем их.

Через час мы снова в дороге.

Вечереет. Мы подходим к длинной хате. Это заезжий двор. Вокруг него бивуаком расположились австрийцы и развели костры.

Решаем ночевать здесь, с тем чтобы на рассвете тронуться в город, до него осталось 15 верст; по слухам, там стоят наши, но ночевать под открытым небом, хотя и у костров, не хочется, и мы просим хозяина пустить нас в избу.

Нары в избе до отказа забиты австрийцами. Некоторые из них крепко спят, другие курят и вполголоса разговаривают. На столе шумит самовар. Молодая хозяйка усердно дует в блюдце и смотрит на нас так, как будто она нас давно знает. Рядом с ней сидит лет 30 человек, смахивающий на военного.

— Садитесь,— говорит хозяин и пододвигает к нам чашки с блюдцами и крынку молока.

Полакомившись чаем, Прохоров и Кривоносов забрались к австрийцам на полати, а я примостился у дверей на широкой деревянной лавке. Скоро послышался звон бубенцов. Потом за дверью раздались голоса и шаги. В комнату вошел человек в большом дорожном тулупе

— Самовар! — кричит он хозяйке.

— Поздно уже,— отзывается та.

— Ничего, ночь наша, а понадобится — и день отдадим.

— Поставь,— спокойно говорит хозяин.

— А яички варить? — беря со стола остывший самовар, спрашивает хозяйка.

— Вари.

Все быстро было готово, и приезжий уселся за стол. К нему подсел хозяин.

— Тридцать пять верст осталось нам промытарить,— наливая чай, говорит гость, обращаясь к хозяину.

— Кооперативу понадобилось, видите ли, мясо, так сами в этом деле ни уха ни рыла не понимают. Вот и пристали ко мне: «Поезжай, сделай милость». Вот я и еду.

— Тяжело жить стало,— встал хозяин и вздохнул.

— Подожди, немного осталось, скоро все переменится,— утешая хозяина, говорит гость,— товарищи уже разбегаются. А казаки вот-вот будут здесь.

«Опять казаки»,— думаю я.

А гость продолжает:

— По-прежнему заживем, по-человечески. Начнется опять свободная торговля, навезут всякого товара. Пей, ешь, одевайся, как хочешь, одним словом, будет, как полагается.

Помолчав немного, он говорит шепотом:

— Слыхал? Яранские комиссары слямзили 60 тысяч рублей и того, скрылись.

— 60 тысяч! — крикнул хозяин, а хозяйка ахнула да так и застыла с открытым ртом. Гость, поняв, какой ошеломляющий эффект получился от его сообщения, повторяет: