Илья Гордиенко - Из боевого прошлого (1917 - 1957)

Я получил обмундирование и сходил в баню. Товарищи остались в третьем доме Советов, а я поздно вечером отправился к Чугурину. Мягкая широкая кровать, свежее белье, теплое пушистое одеяло. Мы лежим, и я рассказываю Чугурину наши приключения.

— А мы шли и все записки на телеграфные столбы наклеивали, думали, натолкнетесь,— говорит Чугурин.

— Ни одной не видели. А жаль, эх как жаль!

Раздался телефонный звонок.

— Ну вот еще, заблудился кто-то,— буркнул Чугурин, но с постели не поднимается. А телефон все настойчивее звонит.

— И кому это не спится? Два часа ночи,— ворчит Чугурин. Он поднялся и снял телефонную трубку. Я поднял голову. Смотрю на него.

— Тебя,— говорит он,— Надежда Константиновна.

Я так и вскочил. Прижимаю трубку к уху и кричу гораздо громче, чем это надо.

— Здравствуйте, Надежда Константиновна, здравствуйте! И как это вы меня нашли? Не забыли, оказывается.

Она говорит, что очень рада, что мы живы, вернулись. Заботливо, с тревогой в голосе спрашивает о нашем здоровье, советует как следует отдохнуть, а уж потом браться за работу. Я искренне поблагодарил ее за внимание и заботу о всех нас и пообещал передать товарищам ее привет и пожелания. Сам просил, чтобы она поддержала мою просьбу об отправке на фронт в распоряжение штаба 5-й Армии. Она глубоко вздохнула, пожурила меня и вдруг говорит, что передает трубку Владимиру Ильичу. Меня как жаром обдало. Владимир Ильич подробно и долго расспрашивал меня о настроении крестьян и особенно о настроении середняков. Когда я ему говорил о своих впечатлениях, он коротко подбадривал меня.

— Так, так, дальше.

Особенно внимательно он отнесся к моему рассказу о том, как беднота вместе с середняками освобождала запертых в амбаре активистов. Он вдавался во все детали. Переспрашивал отдельные факты. Я чувствовал, как радует его активность крестьянской бедноты, ее выступления против кулачества. В заключение Владимир Ильич сказал, что на фронте дела у нас лучше, чем были 20 дней назад, что кое-какие меры принимаются и насчет деревни. Потом потребовал, чтобы все мы немедленно и безоговорочно отправились на отдых. Я запротестовал и стал настаивать, чтобы мне разрешили ехать на фронт, что я не могу отстать от товарищей.

— Но Яков Михайлович говорит, что на тебе лица нет, что ты весь почернел.

— Это Якову Михайловичу так показалось,— говорю я,— а теперь после бани и смены обмундирования я уже совсем по-другому выгляжу.

Владимир Ильич засмеялся, а потом сказал:

— Ну, что ж с тобой поделаешь. Поезжай на фронт. Я позвоню товарищу Свердлову.

Я поблагодарил его и пожаловался, что у меня на руках нет никаких документов и что добрым людям неизвестно, кто я и откуда. Владимир Ильич засмеялся и пообещал помочь мне и в этом деле.

И не успел я опомниться, как к подъезду гостиницы подкатил мотоцикл, а через несколько минут в дверь к нам постучали и спросили меня.

— Вам пакет из Совнаркома.

Я торопливо беру пакет, раскрываю и достаю документ.

Привожу его полностью:

«РОССИЙСКАЯ СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ ФЕДЕРАТИВНАЯ СОВЕТСКАЯ РЕСПУБЛИКА

СОВЕТ НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ

Москва, Кремль.

23 августа 1918 года

№ 2449.

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Податель, товарищ Илья Митрофанович Гордиенко уполномочен Советом Народных Комиссаров действовать при фронтовой полосе для организации продовольственных отрядов, выступать, как политический комиссар при военачальниках. Поручается принимать от него телеграммы в Москву в Совнарком, ВЦИК.

Всем советским и военным властям оказывать подателю Илье Митрофановичу Гордиенко всякого рода содействие без замедления.

До самого утра мы не могли уснуть. Делились впечатлениями от беседы с Лениным, рассказывали друг другу о пережитом.

— Откуда товарищ Ленин узнал, что мы в Битоманах попали в лапы кулачью? — спросил я Чугурина.

— Как откуда? Попов Иван ему рассказал.

— Он жив? — вырвался у меня из груди радостный крик.

— Жив.

— А Румянцев? Калмыков?

— И они живы. Сейчас в Нижнем находятся. А Попов вчера приехал в Москву и был на приеме у Ильича. Он ему все рассказал. Вот только он не знал — остались вы живы или нет. Им удалось вырваться из Битоман раньше вас. Завтра встретишь Попова, он тебе сам все расскажет.

— Ну, а как же те, что на Волгу ушли?

— И те все живы, одна Мильда погибла. Как, не знаю.

Встреча с Поповым у меня так и не состоялась. Он еще на рассвете уехал на станцию Свияжск. Кривоносов уехал в деревню, а Прохоров — на пару дней в Петроград.

Я и Иван Чугурин поехали в Нижний, где собирался наш отряд, отправляющийся на фронт. Чем ближе мы к нему подъезжали, тем все большее и большее нетерпение охватывало меня. Вот, наконец, мы и приехали. В сборе чуть не все наши продотрядники. Как будто и не разлучались. Побывал я на Сормовском заводе, в фасонносталелитейном цехе. Встретили тепло и радостно. Вспомнили дни совместной работы. Когда я уходил, проводили до проходной, крепко пожали руку и пожелали успеха в нашем общем деле.

И вот мы, бывшие продотрядники, едем на буксирном катере к железнодорожной станции Свияжск, там штаб 5-й Армии, в распоряжение которого мы направлены. Волга бушует, высокие волны ее, пенясь, перекатываются через широкую плоскую, глубоко сидящую в воде нагруженную нефтью баржу. Воет, рвет и мечет ветер. Ночь, тьма, хоть глаз коли. Я сижу в группе товарищей у теплой стены машинного отделения. Один из них рассказывает о том, что произошло с ними, когда они ушли на Волгу.

— Ребята искупались,— говорит он,— и развалились на песке. А я с Мильдой пошел в деревню, молока хотели купить. Только вошли в избу, раздался орудийный выстрел, за ним другой, третий. Выбежали мы на улицу, ребятишки кричат, что чехи на Волге. Побежали мы к своим. Я Мильду за руку тащу. Она никак за мной не успевает. За околицей паслась спутанная лошадь. Я огляделся. Тихо, ни души. Подошел к лошади, распутал, вскочил на нее верхом, сзади усадил Мильду, и мы поскакали на Волгу. Вдруг раздался винтовочный выстрел, и Мильда упала на землю. Я соскочил с лошади, подбегаю, наклоняюсь, поднимаю ее голову. Мильда убита наповал. Разрывная пуля попала ей в затылок.

Вся земля подо мной зашаталась. Стою, опустив руки. А в это время вокруг нас собралась уже целая толпа крестьян. «Лошадь украсть хотели»,— кричит кто-то.— «Не украсть,— отвечаю я,— до Волги хотели скорее добраться, в Казань попасть, пока чехи ее не заняли. Да вот жену убили».— «Рассказывай, знаем. Судить тебя надо». Зло меня взяло. «Судите,— говорю,— жену убили, убивайте и меня». Кулачье присудило меня к расстрелу. Думаю, надо время выиграть, может, кто на выручку подоспеет. «Ладно,— говорю,— стреляйте, только раньше священника приведите, я православный, исповедаться хочу да причаститься и похороните меня и жену мою по- православному, на кладбище, не сделаете этого — перед смертью своей всех вас прокляну». Мужики загалдели: какой деревне за мой наказ взяться — той ли, у которой я лошадь взял, или той, около которой Мильду убили. А кулаки кричат: «Что с ним валандаться! У него кровь черная, валяй стреляй и конец».— «У меня кровь черная!? На, смотри»,— кричу я и зубами прокусываю руку. Тут зашумели бабы: «Нельзя без покаяния, не дадим стрелять». Мужики судили, рядили, потом сунули мне в руку лопату, говорят: «Жену свою похорони вон там у кладбища, а сам уходи. Может, чехам в руки попадешься или белякам, а нам больше на глаза не попадайся». Так я похоронил Мильду, а сам остался жив. Жалко Мильду, отважная была комсомолка.