Евмен Доломан - На безымянной высоте

— Ту рыбу, видно, нужно считать гидрой, — не поднимая головы, изрекает Спивак. — Он придавил ее — и каюк! С гидрой покончено… Вот если бы нам так с Гитлером одним махом расквитаться…

— Это — символика, — нехотя отзываюсь, потому что хочу сориентироваться, откуда бьют. — А мы, брат, воюем не символично, а реально, на самом деле… К тому же до обидного буднично. Это в кино войну интересно показывают… — Оглядываюсь на ратушу. Недалеко от колонн на мостовой лежит черный гитлеровский флаг, что сбросил Саша с башни. А на башне ратуши, около ее шпиля, огненно пылает наше родное красное знамя.

Спивак тоже посматривает туда. В его зеленоватых глазах затеплилась, засияла радость:

— А это уже символика! — кивнул в сторону ратуши. — В городе еще полно гитлеровцев, мы еще и третьей части его не освободили, а он уже, считай, наш. Символично. Потому что на ратуше развевается советский флаг.

Марченко — крепкий, стройный — легко бежит через площадь к своей «Гвардии». На гимнастерке выше груди с правой стороны коричневое пятно, потемневшее от крови. Но он ничем не подает виду, видимо, в горячке — не согнулся, не искривился. За ним едва успевают автоматчики. По смельчакам враг строчит из пулемета: фонтанчики пыли и каменной крошки брызгают вокруг них. Но вот снаряд рвет мостовую; затем — другой, третий. Это — недалеко от «Гвардии». Саша упал, автоматчики, что бежали сзади, залегли. Спивак и я, подхватившись, бросаемся к Марченко. Автоматчики тоже бегут к нему. От кафедрального костела, пригибаясь, торопится Байрачный.

— Живой! — облегченно и обрадованно вздыхает он, наклонившись над Марченко. Подхватываем Сашу на руки, несем к «Гвардии». А мостовая, где он упал, обагрена кровью. Несколько осколков впились ему в грудь, в ноги… Кладем его на «тридцатьчетверку». Саша открывает отяжелевшие веки, скользит неторопливым взглядом по нашим лицам. Что-то похожее на печальную улыбку залегает в уголках его побелевших губ.

— Жаль, что не в полной боевой форме встречу Стефу… Даже обнять нельзя, — посматривает на раненую руку.

— Ничего, — успокаивает Байрачный. — Теперь ты еще дороже ей. — Минутой позже добавляет: — Она будет гордиться твоим подвигом…

Марченко кивнул головой.

— Давай, Федя, как можно скорее, но так, чтобы не трясло, к медпункту, — посмотрел Додонов на своего водителя.

«Гвардия» развернулась и двинулась в тылы. Но через минуту снова вспыхнули возле нее два взрыва… На этот раз кусок металла впился в Сашин висок…

…Уже после боя в маленьком скверике на улице Кохановского, недалеко от дома, где находился тогда штаб Челябинской танковой бригады, Сашины друзья-танкисты вырыли могилу. Похоронили славного воина, гвардии старшину Марченко со всеми воинскими почестями… А на высокой башне ратуши развевался над всем городом флаг, поднятый его руками, пламенел красно-красно, будто обагренный его горячей кровью…

Тяжело разлучаться навеки с тем, кого хорошо знаешь, кто был рядом с тобой и в адских боях, и в изнурительных долгих походах, и в коротких передышках после жаркого поединка, с кем подружился крепкой фронтовой дружбой, которая не раз доказывалась ценой крови или самой жизнью. Гибель Саши нестерпимо больно поразила каждого, кто его знал. Но, наверное, самую больную рану причинила она командиру нашей роты Байрачному. Ведь они были, как говорят, не-разлей-вода.

Байрачный, убитый горем, даже осунулся, будто подрезанный невидимой косой под самый корень. Лицо, на котором сквозь легкую смуглость всегда проступал густой румянец, посерело, будто посыпанное пеплом, глаза налились тяжелой, непроходящей скорбью. Он шел сутулясь, понуро опустив голову, будто чего-то искал — и не мог найти…

Жаль было Пахуцкого, жаль было Гаршина и многих других, кого знал, но гибель Саши осталась в сердце кровоточащей раной… Какой еще удар готовит неумолимая судьба?..

Байрачному подумалось, что вот так, как Саша, может погибнуть и его Тамара. Даже похолодело внутри. Захотелось немедленно, бегом броситься в медпункт, вывести ее и раненых из помещения и спрятать в самый глубокий и самый крепкий подвал, где бы их не смогли достать не только мины и снаряды, а даже самые тяжелые бомбы…

Но сделать этого он не мог. Он должен был командовать вверенной ему ротой — где уж тут до отлучек…

Справа, метрах в тридцати от нас, взорвалась от немецкого снаряда «тридцатьчетверка». Байрачный вздрогнул от этого страшного огненного и железного грохочущего фонтана. В его глазах вспыхнула боль, ненависть и злость. Такими их я еще никогда не видел.

Я ожидал ругани, проклятий по адресу противника, который причинил нам столько горя, но Байрачный молчал. Только широкая грудь, к которой плотно пристала гимнастерка, ходила ходуном. Видно, печаль утраты и ненависть к врагу так жгли ему душу, что не мог выговорить и слова… Он махнул рукой, призывая бойцов следовать за ним, и стремглав бросился в окутанную густым едким дымом щель между каменными стенами. «Что он замыслил?» — тревожной вспышкой промелькнула мысль, когда я услышал, что стреляют уже где-то сзади.

Дождавшись, пока подоспеют бойцы, что отстали в этом стремительном прыжке, Байрачный бросил сухим, еще полным волнения голосом:

— Теперь будем атаковать их с тыла. Они отсюда не ждут удара. Вот мы и дадим им, гадам, прикурить… Вон там, — кивнул головой на группу курчавых деревьев, — стоят две противотанковые пушки. К ним теперь можно подойти вплотную незамеченными. Было бы хорошо, если бы обошлось без стрельбы. Действовать ножами, — машинально коснулся смуглой рукой черной рукоятки. — Ну, обстоятельства подскажут… Пойдут два взвода: Стародуба и Расторгуева. А третьему рассредоточиться и обеспечить фланги атакующей группы. Уничтожить пулеметные гнезда противника, что возле пушек.

«Похоже на безрассудство, — подумал я, слушая комроты. — А может быть, в нем, в Байрачном, в самом деле сидит такая безоглядная смелость, которая берет города?.. Вся ставка — на неожиданность и внезапность нападения… Только бы никто из наших преждевременно не выстрелил. Тогда уж не добраться до вражеских артиллеристов…»

И, будто читая мои мысли, Байрачный напоследок строго добавил:

— Помните, что именно сейчас самообладание и выдержка — важнее всего! — Он окинул быстрым взглядом запыленных, запорошенных бойцов, которые не сводили с него глаз, и резанул рукой воздух: — Пошли, архаровцы!

Густой черный дым, насыщенный резиновым смрадом — неподалеку пылали несколько немецких автомашин, — клубился над мостовой. Глотая его, мы добрели до стены живой изгороди, которой был окружен скверик. Залегли. Слышны отрывистые команды чужеземных унтеров около пушек, слышен металлический перезвон гильз, что падают из казенника на землю. По телу пробегает нервная дрожь: ведь твоя смерть или твоя победа — в нескольких шагах. Сводит пальцы рук, которые, кажется, намертво приросли к автомату. Володя Червяков, вижу, держит наготове уральский нож. Молчим, будто бы и не дышим. Ждем.