Евмен Доломан - На безымянной высоте

Вон справа, на той стороне сквера, прозвучал автомат. Наверное, наши ребята расправляются с вражескими пулеметчиками. Это то, чего мы ждали. Байрачный, тихонько свистнув, мигом бросается через вьющуюся зелень изгороди в скверик. И мы летим, не чуя под собой земли. Краешком глаза замечаю, что возле первой пушки уже нечего делать: расчет ее лежит; бегу в дальний уголок сквера. На шаг впереди — пятнистая от пота гимнастерка Володи Червякова. Он что-то кричит. Бросаю взгляд немного влево: фрицы поспешно разворачивают вторую пушку против нас. Уже ее черное дуло смотрит в мою душу. «Он или я?» — подумалось про того артиллериста, который должен сейчас полоснуть по нам картечью. Не останавливаясь, нажимаю на гашетку. Байрачный прошмыгнул мимо меня. Стреляет почему-то не из автомата, который покачивается на груди, а из пистолета. Из-за станины поднимаются две ребристые каски. На серых перекошенных лицах — стеклянные, наполненные страхом глаза. Смотрю на них, и на душе становится тошно от чужого страха. У того, что напротив меня, дрожат побелевшие толстые губы, будто прижатые шляпками один к другому скользкие шампиньоны. На обрюзглых, обвисших щеках грязные потоки пота или слез.

— Ну и противнющий же ты, тонкошкурый трус, — сплевывает Володя, забирая у него торчащий из-под ремня «вальтер».

А в это время из-за груды снарядных ящиков грянул выстрел. Червяков полуобернулся в ту сторону и медленно, будто нехотя, мягко опустился на землю… Орлов тут же бросился за эти ящики и дал очередь из автомата по немцу, что стрелял.

— Если враг не сдается… — как бы объясняет свой поступок. — Такого мерзавца уже не перевоспитаешь…

Еще за нашей спиной, в районе Высокого Замка, шел ожесточенный бой. Гитлеровцы, которые там занимали выгодные позиции, не сдавались. Еще и на севере от нас, и на юге стрекотали пулеметы, гудели пушки, а мы, уничтожив две противотанковые пушки, которые закрывали нам дорогу, стремительно рванули вперед. По Городецкой, по прилегающим к ней улочкам и переулкам продвигались к железнодорожному вокзалу. Понимали: чем быстрее им овладеем, тем скорее победим врага.

Байрачный носился как ошалелый — от взвода к взводу, от своих подчиненных к танкистам, артиллеристам, пэтээровцам, которые были нам приданы. Черный, как жук рогач, напористый, подвижный, он везде успевал. И уже в безвыходном положении находился выход, и уже наши трудности становились трудностями для врага…

Около высокого и довольно мрачного костела Елизаветы — это уже на ближних подступах к вокзалу — противник сосредоточил много всякой боевой техники и живой силы. Это мы почувствовали сразу, налетев на сплошную стену огня. Враг бил из штурмовых орудий, из гаубиц, со стороны вокзала доносилось противное завывание шестиствольного миномета. По кустам секли крупнокалиберные пулеметы, срезая, будто лезвиями, ветки. Туго шелестели, пролетая над нами, тяжелые снаряды: холодно, по-змеиному шипели осколки мин, которые падали как будто прямо с неба, доставая нас даже за высокими стенами.

— Здесь на «ура» не возьмешь, — крутит головой Байрачный. При этом его черный взмокший чуб синевато поблескивает.

— Слишком уж густо их на этом участке. От костела до вокзала все кишит немцами. Битком набито. Стянул, гад, сюда все, только бы надежно прикрыть отход каких-нибудь эшелонов — то ли с имуществом, то ли с начальством… — Минуту-другую ротный молчит, прислушиваясь к перестрелке, которая то нарастает, то спадает. Потом поднимается, одергивает по привычке гимнастерку, поправляет пилотку: — Трудно не трудно, наступать нужно, а то снова будет кричать Походько: «Какого черта топчетесь на месте!..» Он после Коломыи, после той ночной атаки, за которую ему попало от комбрига, с меня глаз не сводит… И, словно ястреб голубя, клюет меня и клюет…

— Боюсь, что об такого голубя не один ястреб свой клюв сломает…

— То ты, Стародуб, не все видишь, не все знаешь… Он — крутой дядька. Может так скрутить, что завоешь… Ты, наверное, заметил, а нет — так обрати внимание: во всей львовской операции больше всего достается нашей роте. Где труднее всего, туда нас и посылают. Даже теперь вот. Те две роты обеспечивают нам фланги, а мы — в роли шпаги: либо проткнешь врага, либо сломаешься… — Байрачный достает папиросу, разминает между пальцами. — Может, у тебя есть махорка, а то эти слабенькие?.. Вот бы самосадом продраить горло, на душе бы полегчало… — Скручивает тугую цигарку из махорки. Делает это неторопливо, спокойно, как мужики на сенокосе, когда остается всего дела что на пару взмахов, а до вечера еще далеко, некуда спешить. И курит потихоньку, смакуя каждую затяжку. Будто от нечего делать посматривает искоса на план города под желтоватой слюдой планшета.

— Вот сюда, — показывает на красную пометку, — мы, то есть наша рота, втесались клином, а другие, будто в журавлином ключе, идут уже сзади…

— Но ведь нужно же кому-то быть впереди, — говорю. — Не мы, так они: первая или третья…

— Я не об этом, — он махнул рукой. — Сейчас время подтянуть их. Нужно подступить к вокзалу не узеньким острием, а охватить его полукругом. Для этого одного батальона мало, даже с приданной ему техникой. А вот когда подоспеют сюда свердловчане и пермяки, тогда мы и нажмем на противника, нажмем так, что никакой танковый заслон их не прикроет, не спасет… — Байрачный погасил цигарку. — Помощь будет часа через два, — передал Походько обещание Фомича. За это время мы должны подготовить, так сказать, плацдарм для штурма. Должны пробиться к улочке Короткой. Оттуда уже до вокзала — один шаг…

В тот же день мы стремительным штурмом выбили гитлеровцев из вокзала. Они так поспешно драпали, что на привокзальной площади оставили несколько целеньких «тигров» и, наверное, с полсотни автомашин самых разных марок. Но бои на Львов еще продолжались. Еще и в Высоком Замке, и на южной окраине города, и на западное громыхало и гудело. Но Львов пробуждался, будто от тяжелого сна. Львов начинал жить. Люди, которые уже три года — безмерно долгих и тяжелых — томились в неволе, в голоде, в буквальном смысле — на грани жизни и смерти, уже не могли ждать, пока затихнет бой.

Они выбегали из своих убежищ, пренебрегая смертельной опасностью — ведь рядом еще взрывались мины и снаряды, выбегали, только бы убедиться своими глазами, что пришли освободители. Прижимались к нашим гимнастеркам, орошая их слезами.

Какое-то время идем молча. В этой части города очень заметны следы недавнего боя. Еще не развеялся горьковатый смрад пороха и пожарищ. На улице груды битого кирпича, черепицы, обломанные ветки деревьев, раздавленная немецкая полевая кухня… Вон там разрушена фасадная стена двухэтажного домика. Теперь квартиры видны как бы в разрезе, как это бывает на сцене в театре. На втором этаже, под глухой стенкой одной из комнат поблескивает никелированная спинка кровати, а на переднем плане виднеется коричневый столик на трех точеных ножках. Справа от него сереет прибитая пылью детская кроватка. Даже плетеная сетка на ней, кажется, не порвалась.