Евмен Доломан - На безымянной высоте

Молчание. Через минуту колонна двинулась.

Еще, видно, не остыли стволы пушек, из которых салютовали в честь освобождения Львова, еще не развеялся горьковато-удушливый дым побоища, а мы уже опять готовимся в дорогу. Механики-водители проверяют двигатели, заправляют машины горючим, осматривают, постукивают ключами о траки, чтобы убедиться, что они не подведут на марше.

Артиллеристы длинными, как шесты, банниками с намотанной на них ветошью прочищают жерла пушек, перетирают, смазывают замки и оптические приборы.

Сегодня у нас особый день — нашему соединению присвоено наименование Львовского, и это наполняло сердце каждого воина гордостью. И хотя этому событию были посвящены боевые листки и выпущен специальный номер многотиражки, разговоры не утихали. Это и неудивительно. До сих пор в нашем корпусе лишь одна из бригад носила почетное звание Унечской. Мы завидовали воинам этой бригады…

— Теперь в моей красноармейской книжке будет значиться: «Гвардии сержант Уральско-Львовского добровольческого танкового корпуса»! Звучит! — Губа косится на Орлова, который только что допекал его тем, что тот возвратится домой точно такой же, как и уходил из дома в сорок первом: ни на вершок не подрос, ни на фунт не потяжелел, совсем не возмужал: «Выпроводили из дома шелудивым, как телка после плохой зимовки, таким и вернешься. Никакая девушка и бровью не поведет, тем более гордая Дуняшка».

И хотя это говорилось полушутя, но затрагивало самолюбие Николая. И вот он, расправив плечи, выпятив грудь, на которой поблескивали две медали «За отвагу», старался всем своим бравым видом доказать, что Вадим ошибается, но на того это не действовало.

Тогда-то Николай и вспомнил о красноармейской книжке.

— А что, станешь ее девчатам на улице показывать? — в темно-синих глазах Вадима теплится лукавинка. — Вот, мол, кто я и откуда… Нет, друг, девчатам нужно что-то другое… А о своих отличиях расскажешь когда-нибудь детям, если ими обзаведешься…

Грищенко, который шел, видно, к минометчикам, услышав дружный хохот автоматчиков, повернул к нашему кругу. Он, наверное, сразу понял что к чему.

— Орлов, ты что это на Сорокопута навалился? Пошутили — и хватит! Пора за дело браться.

То, что Грищенко назвал Губу Сорокопутом, всех нас удивило, даже самого Губу. Но он, видно, не обиделся, а улыбнулся задумчиво и тихо, как улыбаются люди, услышав что-то давно знакомое и уже полузабытое. Ведь это прозвище прилепили ему еще на Курской дуге, когда он был в минометчиках — почти год назад. А за время пребывания во второй роте Николая так не величали. Просто никто из автоматчиков этого прозвища не знал, кроме меня да Грищенко. И вот оно так неожиданно слетело с Гришиных губ. Может быть, Николаю припомнилась Орловщина, наше первое боевое крещение под Вавиловом, когда его, раненного, выносил на себе Грищенко с поля боя… А мне почему-то подумалось о незащищенности человеческой души, о ее ранимости. Ноет она, напитывается болью, если над тобой не то что насмехаются, а чуть-чуть попробует кто-то пошутить. И как она наполняется теплом, волнующей радостью, когда о тебе скажут доброе слово… А мы на это слово подчас слишком скупы. Не огрубила ли нас война, а может, не только война? Говорят, общение с природой облагораживает человека, делает более чутким, внимательным, более восприимчивым ко всему. Делюсь своими мыслями-догадками с комсоргом Спиваком.

— Тебе, Юрка, всегда лезет в голову не то, что следует. — Разворачивает большой бумажный кулек, на котором кое-где проступают коричневые пятна. — Лучше вот угощайся вкуснейшими вишнями. Это и есть общение с природой, — смеется.

Крупные, спелые, даже черные, они влажно поблескивают в лучах солнца, будто драгоценные камни.

— Где это ты нашел такие отборные? — интересуюсь.

— Думаешь, что до сих пор занимаюсь изучением даров природы на ощупь, к тому же еще ночью? — лукаво жмурит зеленоватые глаза. — Прошло, друг, прошло… А как будто жаль. Потому что оно хоть и грешно, зато же и смешно… Бывало, и поджилки тряслись, как шуганет нас сторож, а все же весело… Росли вот такими сорванцами, которые все искали острых ощущений, мечтали о них… А теперь этих ощущений — по самое горло, хоть отбавляй…

Спивак стреляет косточками, целясь в каску Николая Губы. Звякнуло. Тот оборачивается к нам.

— Иди побаловаться вишнями, — приглашает Евгений.

Николай проводит тряпкой по вороненому диску пулемета, вытирает руки и не спеша шагает к нам. Но его уже опережают Чопик, Орлов и Кумпан. И все, будто сговорились, спрашивают:

— Где достал?

— Вон там, — кивнул Спивак головой, — возле скверика стоит красивая молодка с двумя ведерками, полными вишен, и угощает нашего брата.

Николай, набрав пригоршню вишен, направляется к скверу. Но в это время Лелюк затрубил сбор.

— Вот так всю жизнь, — разочарованно махнул Губа рукой. — Всегда опаздываю…

Командиру роты гвардии старшему лейтенанту Байрачному и командирам взводов приказано явиться в штаб бригады.

— Ты смотри, какая мы большая птица! — пряча волнение, с деланной веселостью откликается младший лейтенант Погосян, который лишь вчера прибыл к нам и стал командовать третьим взводом. — Зовут не в батальон, а сразу в бригаду.

— Может, комбриг Фомич хочет ближе познакомиться с тобой, — с доброй лукавинкой в глазах посматривает на франтовато одетого Погосяна Петя Чопик. — Ну, а мы здесь как сопровождающие…

Погосян расправляет складки на новенькой гимнастерке, отодвигает подальше назад новенькую кобуру с пистолетом.

При этих движениях мягко поскрипывает кожаная портупея. На нем все такое празднично новое, как будто он только что возвратился с первомайского парада. Нам даже неудобно как-то идти с ним рядом в своих вылинявших под дождями и солнцем гимнастерках, на которых кое-где темнеют пятна мазута, виднеются не совсем аккуратно заштопанные дырки.

— Слишком высокая честь для меня — ходить в сопровождении такой свиты, — поблескивает угольками глаз Погосян, кивая головой на ордена и медали, которые сияют у каждого из нас на груди. — Такой чести удостаиваются даже не все генералы, особенно в тылу… Я с вами как неоперившийся птенец среди крылатых орлов…

— А ты не тушуйся, браток, — похлопывает его по плечу широкой ладонью Чопик. — У тебя все впереди. Еще не конец войне…

Теперь штаб находится на юго-западной окраине города в двухэтажном особняке, который прикрыт с улицы вековыми липами и березами. Возле чугунной узорчатой ограды маячит здоровяк Шуляк с автоматом на шее. Немного в стороне, опираясь плечом на ограду, стоит, печально опустив голову, смуглая девушка в темно-коричневом платье.