Евмен Доломан - На безымянной высоте

— Вот бы забросить сейчас удочку на крутом бережке Самары, где-нибудь по соседству с камышом и кувшинками, — медленно, мечтательно тянет Губа, — и поймать…

— Бубыря с мизинец, — добавил скороговоркой Чопик. — Вот бы наварил ухи — на целую компанию, — смеется, и мы хохочем.

— И вытянул бы доброго леща или язя, — не обращает внимания на подтрунивания Губа. — Ну, такого, что когда несешь его, держа за жабры, то хвост по земле волочится. Вот это удовольствие! А потом поджарить на душистом масле, чтобы подрумянился, даже похрустывало…

— А к нему — чарочку пропустить то ли казенной, то ли самограя, — облизывает губы Петя Чопик. — Вот было бы застолье на славу.

— Кончай болтовню! — гудит басом старшина Грищенко. — Уже пора идти за ужином!

— Снова, как и вчера, гороховое пюре, — вздыхает Губа. — И откуда его столько взялось, этого гороха?

За окраиной Львова колонна наших «тридцатьчетверок» сразу взяла такой разгон, что у нас, автоматчиков, сидевших сверху, даже дух захватило. Подумалось: может, вот так и будем лететь до самого Самбора? Но уже на двенадцатом километре машины резко затормозили и вскоре совсем остановились. Неподалеку от дороги в редком лесу расположились тылы какой-то пехотной части. Спрашиваем у пожилого ездового, который попросил у нас закурить, далеко ли отсюда до переднего края? Он со вкусом затянулся, опустив толстую взлохмаченную бровь на левый глаз, а другую вздернул вверх:

— Туда добираться часа два, может, с гаком, а оттуда — за час успеваю…

— Что, разными дорогами едете? — поинтересовался Губа.

— Дорога у меня одна… Но туда, где смерть, чего торопиться!.. Другое дело — оттуда…

— Странная философия, — крутит головой Орлов.

Но дядька на это не обращал внимания.

— Когда же везу раненых, то оттуда я добираюсь часа за полтора или более. Так что на добрый десяток верст наберется.

К нашей группе подходит, широко улыбаясь, Нещадимов:

— Вот не надеялся встретить здесь бывших своих добрых соседей, — обнимает нас нескольких сразу. — Такую встречу и обмыть не мешало б! — тянется рукой к трофейной фляжке, которая висит на боку. На погонах красуются огненные лычки старшего сержанта. И пилотка, которая на нем, и обмундирование — еще все новенькое, неполинявшее.

— Что, вашу часть тоже сюда перебросили? — радостно-удивленно ощупывает его глазами Губа.

— Нет, она в другом месте… А меня немного задело еще там, под Коломыей. Две недели пролежал в госпитале, затянулось все, как и не было, — бьет ладонью по левому плечу. — А уж оттуда — в Краснодарскую пластунскую стрелковую дивизию попал.

— Пластунская — это где пластом лежат?.. — усмехнулся Губа. — Или ползают по-пластунски?

— Пластуны, братцы вы мои, — зажегся Нещадимов, — были лихими хлопцами… Это те казаки-кубанцы, которые в плавнях границу нашу держали. Жили бедно… Когда приходило время идти на службу, они не могли приобрести коней, не хватало на это деньжат… Их зачисляли в пластунский кубанский полк. Считай, по нашему времени, — это дивизионная разведка, а может быть, полковая… Они могли целыми сутками сидеть в воде с соломинкой во рту и наблюдать за движением вражеских войск. Их выносливости и закалке мог бы позавидовать любой спортсмен… За эти качества стойкости и мужества они пользовались всеобщей любовью в русской армии. А теперь мало кто из нас знает, что на проходящих военных парадах на Красной площади звучит военный марш пластунов. И под этот марш пластунов шагают наследники их боевой славы — воины Красной Армии, их сыновья и внуки. А пластунская — носит имя в честь тех героев-пластунов.

— Почему же попал не к нам? — интересуется Орлов.

— Не вышло, — пожимает Нещадимов плечами. — Но я и тут уже привык. Старшинствую в роте.

— За это стоит и того… — Губа показывает глазами на флягу, которую держит в левой руке Нещадимов.

Звякнули кружки и пластмассовые чашки.

— Пусть тебе хорошо воюется! — улыбнулся Губа.

— Чтоб встретиться нам в Берлине! — подмигнул Нещадимов.

А в это мгновение прошмыгнул мимо нас «виллис», в котором сидели Фомич, Барановский и еще кто-то кроме шофера. Прячем опорожненные кружки за спину: Фомич за такие штуки по голове не гладит… Нещадимов, увидев вдалеке Тамару, поинтересовался:

— А что это у вас за молодка объявилась? Там, под Коломыей, я такой не видел.

— Наш санинструктор, это военная профессия, — объясняет Вадим Орлов. — А гражданская — супруга нашего ротного.

— Ты, браток, не заливай, супруга — это не профессия. Но не в этом дело. — Нещадимов какое-то время не сводит глаз с Тамары. — Видно, у вашего ротного губа не дура… Я бы тоже охотно заполучил такую санитарочку, — стрельнул взглядом на Орлова.

— Слишком много себе позволяете, товарищ старший сержант. Вам это не к лицу, — сурово заметил Орлов, — Мы не уважаем циников.

Нещадимов стушевался, примолк. Я подумал, что его развязность — деланная. Это проявление юношеского желания казаться взрослее, чем ты есть на самом деле.

Авангард, который составляет танковая рота, время от времени останавливается. Тогда оттуда слышатся орудийные выстрелы или пулеметные очереди. Такие короткие стычки с малочисленными отрядами противника почему-то напоминают мне одиночные удары грома, которые извещают о приближении настоящей грозы. Мы понимаем, что на этих последних километрах нашей советской земли враг будет яростно сопротивляться. Ему никак не хочется быть изгнанным.

Но пока что этот черный разбойник топчет нашу родную землю. И каждый день его пребывания тут, каждый час — это тысячи жертв, это реки крови, это страдания и муки миллионов. Поэтому и дорога нам каждая минута, поэтому и торопимся, чтобы скорее рассчитаться с ненавистным врагом.

…Как-то на коротком привале капитан Сугоскул рассказал нам о преступлениях фашистов на Львовщине. В городе Броды, сказал замполит, перед войной проживало двадцать пять тысяч человек. А в июле сорок четвертого, когда этот городок освободили наши войска, там было лишь сто пятьдесят человек местных жителей. По существу, это был полумертвый город — город, опустошенный фашистами и их наемниками — украинскими буржуазными националистами. Бандиты расстреляли и повесили около пятнадцати тысяч человек, почти пять тысяч угнали на каторжные работы в Германию. На околице села Конячев Ляшковского района оккупанты устроили лагерь смерти, куда свозили в закрытых автомашинах людей и расстреливали. Там уничтожены десятки тысяч мирных граждан. Этот лагерь люди прозвали могилой, потому что никто оттуда не возвращался. Подобные лагеря и «фабрики смерти» были разбросаны по всей Львовщине.