Валерий Воскобойников - Утренние колокола. Роман-хроника

Все посетители погребка тоже были навеселе, или это так показалось Фридриху, потому что он-то уж точно был сейчас навеселе.

Но разговоры вокруг были именно те, которые он мечтал вести последние годы. А здесь они были повсюду.

– И это при нашем-то короле! Да он может лишь писать сопливые стишки и красиво произносить речи! – доносилось с одной стороны.

– Короля ругать рано. Может быть, он еще даст обещанную конституцию. Ведь пригласил же он в университет братьев Гриммов.

– А я говорю, что природа существует независимо от какой бы то ни было философии. Она есть основа! – цитировал кто-то вдалеке только что вышедшую «Сущность христианства» Фейербаха.

Эдгар проталкивался с новыми бутылками вина и уже издали тихо смеялся.

– Это я вспомнил, как Маркс с моим Бруно наняли двух ослов и прогалопировали через весь город. Ослы орали, филистеры затыкали уши или крестились.

Часа через полтора Фридрих и Эдгар выбрались наконец из погребка. Они здорово помогали друг другу на ступеньках и вообще решили всегда поддерживать друг друга так, как поддерживают сейчас.

А утром в половине восьмого Фридрих уже был в казармах.

Потом всю его роту повели на Грюцмахер – большую площадь, полную песка. И там они два часа ползали из конца в конец на скорость. Так что все обмундирование промокло от пота.

Но вечером Фридрих снова был в погребке.

– Фридрих! – крикнули ему из того же угла, едва он открыл дверь. – А мы тебя давно ждем.

И снова были интересные, отчаянные разговоры.

– Завтра мы идем записываться на лекции Шеллинга. На него записывается весь Берлин, – объявил Эдгар, когда был еще не слишком нагружен.

Скоро Фридрих стал своим среди них – молодых приват-доцентов и журналистов, начинающих художников и поэтов. Его ждали, его шутки пересказывали друг другу. Если он был свободен, то шел к ним и днем – в «красную комнату» кондитерской Штехели или в кабинет для чтения Бернштейна.

Там они глотали иностранные газеты и журналы и каждый день находили ошеломляющие новости, а потом писали об этих новостях в своих газетах, которые выходили за границами Пруссии, и потому прусские цензоры с ними ничего не могли поделать.

Все они любили потешаться над разными высочествами и светлостями, Фридрих и тут стал первым. Уезжающий из Берлина случайный барменский знакомый оставил ему молодого черного пуделя. Фридрих назвал пуделя Безымянным и обучил его забавной шутке. Он показывал на какого-нибудь человека и говорил пуделю:

– Безымянный! Это аристократ!

Пудель сразу ощетинивался на того человека и зло рычал.

Часто в красной комнате бывали и молодые дамы. Они смело одевались, смело держались, некоторые курили и пили вино наравне с мужчинами. И любого могли поразить вольной шуткой.

В ноябре имя Фридриха стояло уже на обложке «Атенея». Но сам он был увлечен другим.

15 ноября престарелый профессор Шеллинг прочел в университете первую лекцию о своей «философии откровения».

Когда-то Гегель и Шеллинг были друзьями. Старший по возрасту, Шеллинг считался даже как бы наставником Гегеля. Он успел раньше получить докторский диплом и был главным оппонентом, когда Гегель защищал свою работу.

Эдгар рассказывал, смеясь, что человеком, отстаивавшим идеи соискателя, был младший брат профессора Шеллинга, Карл. И дискуссия, в основном, шла между тремя близкими людьми.

И все же Гегель сделал тогда на древней латыни такое посвящение:

«Прошу тебя, муж мудрейший из мудрейших, достойнейший господин профессор Шеллинг: все, что не находит твоего одобрения в наших тезисах, скажи здесь публично, ибо для того этот диспут, чтобы у тебя поучиться. Нет надобности говорить о том, сколь приятно мне видеть твою поддержку. Ни современники, ни даже друзья, одни только потомки, одна только наука, которой нет конца, смогут по достоинству оценить благородную силу твоего ума, твои душевные качества. Да будет позволено мне восславить тебя, как истинного философа».

Эдгар, отучившийся два года на богословском факультете, знал о жизни профессоров множество анекдотов. Тогда, в начале века, Шеллинг не раз журил друга за отсталые, филистерские мысли. Но потом Гегель написал главные свои работы, он как бы построил новый великолепный храм в философских науках, и теперь уже он сам упрекал старшего друга в ограниченности, несмелости мыслей. Друзья стали врагами. Однажды Гегель объявил о «смерти философа Шеллинга».

А теперь получалось, что, читая лекции в той же аудитории, где многие годы преподавал великий Гегель, Шеллинг как бы объявляет о смерти его философской школы.

Хорошо, что Эдгар Бауэр привел Фридриха заранее. Они сели на свободные места, и Эдгар показывал корифеев науки, знаменитых профессоров, которые усаживались у самой кафедры.

– Ты смотри, и сама его старческая мудрость Маргейнеке явился сюда! – удивлялся он. – И Михелет тоже здесь.

Скоро все места были уже заняты, а слушатели еще прибывали. Здесь были и люди духовного звания, и мусульмане в чалмах. Неподалеку от Фридриха сидел седобородый штаб-офицер, и Фридрих в своем мундире вольноопределяющегося чуть было не спрятался в первое мгновение за спину Эдгара.

– Смотри-ка! – удивлялся Эдгар. – И австрийский посол Меттерних заявился сюда.

На скамье рядом с Фридрихом сидели двое русских. У ближнего из них, высокого, было узкое лицо с темными усами и темные курчавые волосы. Когда он садился, Эдгар поздоровался с ним.

– Право, Ефремов, а жаль, что Тургенев не смог приехать. Вот бы порадовался такому зрелищу! – говорил этот русский своему соседу.

– Ты уверен, Мишель, что это будет так уж интересно?

– Да, Ефремов. Эдгар Бауэр уверяет, что от исхода битвы Шеллинга с Гегелем зависит будущее Германии на десятилетие.

– Кто они? – тихо спросил Фридрих.

– Русские. Слушали лекции в прошлом году. Твой сосед, Бакунин – умнейшая голова и отчаянный парень.

Аудитория уже переполнилась, люди теснились вдоль стен, забили все проходы, оставшиеся за дверями пытались протолкнуться вовнутрь, но у них это не получалось. Тогда самые догадливые полезли с улицы в окна, да так и остались сидеть и стоять на подоконниках, потому что спрыгнуть вниз уже было некуда.

Громкий говор на всех языках Европы витал над головами, но в ту секунду, когда на кафедру взошел профессор Шеллинг, все смолкло.

По виду был он не так уж и стар, переживший Гегеля на десять лет. Седовласый, с живыми светло-голубыми глазами, дородный, он шел к кафедре не спеша и больше был похож на отца семейства, чем на гениального философа.

Заговорил он негромко, рассудительно, но Фридриха сразу царапнул его швабо-баварский диалект. Так, вместо «этвас» (что-нибудь) он говорил «эппес» и повторял это раз за разом.