Валерий Воскобойников - Утренние колокола. Роман-хроника

Фридрих старался записать лекцию как можно точнее.

В первые минуты Шеллинг еще раскланивался. Да, он не сомневается, что его младшему другу принадлежит место среди великих мыслителей. Но дальше выяснилось, что Гегель, оказывается, не создал никакой собственной системы, а всю жизнь питался крохами его, шеллинговских, идей. Гегель ошибся и полуфилософию сделал целой философией. И значит, все его ученики-младогегельянцы: и Штраус, и Фейербах, и Руге со своими «Ежегодниками» – все они тоже ошибаются и к тому же, сами об этом не догадываясь, полностью зависят от шеллинговских идей.

Когда же Шеллинг стал развивать собственные взгляды, доказывая необходимость тупоумного прусского государства, Энгельс не выдержал:

– Да он изготовил свою систему по заказу прусского короля!

Возмущался не один он.

Даже престарелый Маргейнеке, сидевший совсем близко от кафедры, делал негодующие жесты.

– А вот и мой брат упомянут, – засмеялся Эдгар, – тоже в числе заблудших учеников.

– С этим надо бороться! Об этом надо писать! – говорил Фридрих Эдгару, когда они шли после лекции.

– Не так-то просто. Ты думаешь, нам позволят печатать поучения старцу? Да и где? «Галлеские ежегодники» Руге прикрыты королем. Теперь Руге перебрался в Саксонию, в Дрезден, и создал новые ежегодники – «Немецкие».

– Я напишу в «Телеграф» Гуцкову.

– А ты отважный парень! – удивился Эдгар. – Даже я бы не посмел замахиваться на небожителей. Пойду-ка я лучше пропущу кружку-две пивка.

Фридрих прослушал еще несколько лекций, чтобы убедиться в своей правоте, и потом засел за статью.

«Если вы сейчас здесь, в Берлине, спросите кого-нибудь, кто имеет хоть малейшее представление о власти духа над миром, где находится арена, на которой ведется борьба за господство над общественным мнением Германии в политике и религии, следовательно, за господство над самой Германией, то вам ответят, что эта арена находится в университете, именно в аудитории № 6, где Шеллинг читает свои лекции по философии откровения». – Так начиналась эта статья.

Гуцков напечатал ее сразу же в декабре. Называлась она «Шеллинг о Гегеле».

Первым статью прочитал Эдгар Бауэр.

Фридрих в тот день был занят на военных учениях и не знал, что в красной комнате кондитерской Штехели номер «Телеграфа» передавали из рук в руки, читали вслух, так что, когда Фридрих явился, газета имела довольно затертый вид.

– Это удар бойца! – сказал Эдгар. Он читал статью еще в рукописи. – И хотя Гуцков постарался сгладить ее во многих местах, она бьет по цели точно и крепко.

Фридрих же был неприятно удивлен исправлениями Гуцкова.

Чем самостоятельней становились его статьи, тем больше Гуцков пытался их сгладить.

– Придется мне и с «Телеграфом» когда-нибудь распрощаться, – сказал Фридрих.

– Ну знаешь, ты слишком много от Гуцкова хочешь. Мы тут тебя поздравляем, а ты еще недоволен! Безымянный! – позвал он пуделя, – куси-ка ты своего хозяина.

– Гуцков остался точно таким, каким был лет пять назад. Тогда он пробудил молодость Германии, а теперь его смелость выглядит умеренностью… – стал было объяснять Фридрих, но Эдгар его прервал.

– Да брось ты о нем рассуждать. Я давно говорил, что нам по пути только с моим братом и Марксом! Все остальные – трусливые бабы, по ошибке напялившие рыцарские доспехи. Пойдем-ка лучше в погребок. Мне давно пора добавить стаканчик грюнебергера к дневной порции пива.

Уж этот грюнебергер! Это лужицкое вино обожал Эдгар Бауэр, и Фридрих шутил, что лишь большие знатоки могут отличить его букет от запаха уксусной эссенции.

– Его готовят из особого сорта винограда, виноград тот растет только на песке, – уверял Эдгар.

– И по вкусу этот благородный напиток не отличить от смеси азотной кислоты с серной, – поддакивал Фридрих.

– А я тебе повторяю, что только аристократы духа понимают толк в грюнебергере – его нельзя сохранять в бочках, так как он насквозь проедает дерево.

– А лучшая закуска к нему – дюжина булавок, только их надо проглотить заранее, за минуту перед стаканчиком твоего грюнебергера. И если через пять минут булавки в желудке не растворятся, – значит, вино поддельное и никуда не годится.

Так перешучивались они и тут же всерьез обсуждали Фейербаха. Его «Сущностью христианства» увлеклись многие из молодых гегельянцев.

– Штраус и мой брат расшатали основы религии. Фейербах разрушает все. После Фейербаха веры в бога не существует! – говорил Эдгар.

– Зато существует вера в человека и человечество, – вставлял Фридрих.

– А я сочинил памфлет, – говорил Макс Штирнер. – «Возрождение одного берлинского прихожанина». Тоже хороший удар по пиетизму.

Они ударяли по церкви, а королевский министр вероисповеданий ударял по ним.

Уже больше года новый король управлял своими подданными.

Сначала от него ждали добрых перемен – как-никак пригласил братьев Гримм в Берлин. В первый месяц многие радовались: король обещал ослабить цензуру.

– Даже я поначалу кричал королю «ура», – признавался Эдгар. – Но король-то оказался – врунишка.

Зимой Бруно Бауэр вместо обещанной профессуры получил отставку. Из берлинских профессоров за него вступился лишь Маргейнеке, остальные испугались королевской немилости.

Бруно издал подряд две книги. Одна была как бы написана от лица пиетиста. Он честил в ней Гегеля, называл злодеем и язычником. Но это так могло показаться лишь на первый взгляд.

– Ты смотри, какие отчаянные фразы отмачивает мой брат! – хохотал Эдгар. – Перетолковал все учение Гегеля на свой лад и публично призывает к неверию. Послушай только! – и Эдгар вычитывал из книги фразы: – «Христианство – это смесь причудливых басен, гермафродит восточных и западных представлений, создание жалкого воображения, мечтания свихнувшихся голов». Не зря коротышка Мейен посвятил этому особую статью в «Атенее».

Чуть позже вышла иная книга, научная. Но и она разваливала основы церкви.

И при этом Бруно Бауэр преподавал на богословском факультете.

Старик Маргейнеке написал министру письмо, предлагал сделать Бауэра профессором истории.

Бауэр, лишенный должности, стал наведываться в Берлин.

– А я и не испугался! – говорил он. – Это они нас будут бояться, после того как мы их упраздним.

Часто прямо из казармы Фридрих бежал в университет. На лекциях Шеллинга, Маргейнеке и Вердера бывали одни и те же люди, и скоро многих Фридрих узнавал в лицо.

Зимой Фридрих писал серьезную работу «Шеллинг и откровение».

Эдгар и Бруно советовали ее издать отдельной книгой.

Ему едва исполнился двадцать один год. С точки зрения престарелых ученых мужей, он был никто – сын барменского фабриканта в мундире королевского бомбардира, гимназист-недоучка и такой же недоучка-вольнослушатель.