Валерий Воскобойников - Утренние колокола. Роман-хроника

Руге принял Михаила Бакунина благосклонно.

В Берлине Бакунин часто сидел на лекциях с младогегельянцами, и мысли их стали ему близки. Как раз по дороге в Дрезден он прочитал анонимную книгу, написанную, по-видимому, одним из них. Бакунин не знал точно, чья это книга; возможно, невысокого, тощенького, который критиковал все подряд – и церковь, и государственный уклад, и частную жизнь филистеров. А может быть, его друга – высокого, длинноногого, одетого в гвардейский мундир. Он тоже высказывался смело, но все лекции записывал старательно, дословно. Говорили, что они оба постоянно печатают в газетах отчаянные статьи.

Читаемая книга называлась «Шеллинг и откровение», и в ней чувствовался стиль их высказываний.

Когда Руге пригласил его в свой кабинет и завязалась свободная беседа, она пошла в духе этой книги.

– Я верю, заря свободы рядом! – сказал Бакунин пламенно в ответ на горестные слова Руге.

– Не вы ли и есть автор этой безымянной, но прекрасной книги! – обрадовался Руге. – А я все думаю: кто же это? – И Руге взял со стола точно такое же издание, что читал Бакунин по дороге в Дрезден.

Бакунин хотел было отпереться, но как-то уж так само получилось, что он улыбнулся загадочно, со многозначительностью.

– Я сразу говорил, что книга написана молодым человеком… Но вы ошибаетесь, мой дорогой русский друг, – и лицо Руге вновь стало горестным. – Уже в прошлую субботу у меня торжественно изъяли разрешение на «Ежегодник». Вы говорите – бороться. Но для кого и зачем? Мы безрассудные, мы белые вороны. Почти все кругом оправдывают реакцию, и это делает ее более наглой. Бауэр отстранен, я только сегодня получил от него известие, Фейербах – в деревне. Это – еще один, пожалуй, самый интересный из молодых людей. Вы да я – вот и весь наш тесный кружок, или, как говорит Георг Гервег, – партия. Дорогой мой друг, давайте-ка выпьем шампанского да посмеемся над дураками!

Бакунин шампанского выпил с удовольствием и развил еще несколько идей из книги, которую сейчас так хвалил Руге.

Наконец настало время откланяться, и он пошел в гостиницу.

«И что это я так глупо повел себя, когда он спросил меня о книге!» – думал Бакунин по дороге. А Руге сразу после его ухода принялся за письмо одному из друзей:

«Прочти же брошюру „Шеллинг и откровение“, она принадлежит перу одного русского, Бакунина, который сейчас живет здесь. Подумай только, этот любезный молодой человек оставил позади всех старых ослов в Берлине. Но я думаю, что Бакунин, которого я знаю и к которому очень расположен, не особенно хочет прославиться как автор, хотя бы в силу русских отношений».

В те дни Бакунин впервые прочитал о коммунизме. Только что вышли два тома Штейна «Социализм и коммунизм современной Франции». Бакунин читал их не отрываясь.

– Вот где истинная вера, где настоящий жизненный смысл! – говорил он Руге.

– Вот как? – удивлялся Руге. – Боюсь, что вы преувеличиваете значение этих томов. Мне они показались пустоватыми.

Но Бакунин стал теперь отыскивать все возможное о коммунизме. Говорили, что в Париже такие книги печатают свободно.

Скоро Бакунин написал в «Ежегоднике» статью о реакции в Германии. Он подписался французским именем Жюль Элизар, и статья наделала переполоху. Все удивлялись, что француз разобрался в борьбе германских идей лучше многих немцев.

После смелой статьи Бакунин подружился с ярыми либералами Дрездена. Поговаривали, что за некоторыми даже следит полиция. Он участвовал в публичных диспутах, произносил огненные речи, с ним уважительно раскланивались на улицах.

Статья и Герцену понравилась. И Белинский ее прочитал в России. Еще раньше ему передали слух, что анонимную книгу «Шеллинг и откровение» тоже написал их Мишель.

И Белинский в который раз подумал о том, как он был несправедлив к Мишелю.

«Мишель во многом виноват и грешен; но в нем есть нечто, что перевешивает все его недостатки: это – вечно движущееся начало, лежащее во глубине его духа», – написал Белинский в письме к Боткину после прочтения статьи и анонимной книги.

«О, будьте уверены, что это новое примирение – не порыв, не вспышка, что оно вышло из жизни, что я глубоко, свято люблю Мишеля», – сообщал он в другом письме.

А Боткин написал о той анонимной книге большую статью и вместе с Белинским они напечатали ее в «Отечественных записках». И хотя через несколько месяцев выяснилось, что книга-то написана не Мишелем, а неизвестным молодым немцем, Бакунина они все же простили, тем более что, по слухам, тот решил и вовсе остаться за границей для революционной работы.

А смысл книги не убавился от того, что автор ее оказался неизвестным. К тому же им попался польский журнал, и в нем была почти полностью переведена та книга, а знаменитый демократ – поляк Эдвард Дембовский называл автора одним из выдающихся современных философов.

Через несколько недель после знакомства с Бакуниным Руге в письме к Бруно Бауэру приложил записку, адресованную Освальду. Очень ему хотелось познакомиться с этим человеком и печатать его статьи в «Ежегодниках». Он был уверен, что это один из молодых приват-доцентов и почтительно обращался к нему, называя доктором философии.

Бруно переслал записку брату Эдгару, а тот уже передал ее Фридриху.

Скоро от Бруно Бауэра Руге узнал, что Освальд и есть автор той самой книги.

«И странно, Бакунин, без сомнения, весьма умный и приятный человек, вот и Гервег с ним подружился, но как я мог подумать, что книга написана им!» – удивлялся про себя Руге.

Наконец он получил письмо от Фридриха и обещанную статью, в которой тот критиковал писателей из «Молодой Германии».

«…Кстати, я вовсе не доктор и никогда не смогу им стать; я всего только купец и королевско-прусский артиллерист. Поэтому избавьте меня, пожалуйста, от такого титула», – просил в приписке Фридрих.

Фридрих вместе со «Свободными» писал в «Рейнскую газету» статью за статьей.

По-прежнему они ниспровергали все, что им не нравилось кругом.

«Современный человек отбрасывает все авторитеты, – писал Эдгар, – ни к кому больше он не питает уважения, кроме самого себя».

«Не гуманизм или реализм должны стать принципом нашего воспитания, а развитие свободной воли, – вторил тихий Штирнер, продолжающий оставаться учителем в женской гимназии, – только этим путем можно достигнуть полного освобождения человека от всякого авторитета».

Были месяцы, когда Фридрих тоже думал так.

Но сейчас, в конце берлинской жизни, он все дальше уходил от них.

Он уже не участвовал в их шутовских свалках, не бросался попусту высокопарными словами о свободе.

И молитвенными призывами о близкой революции, и ежедневным низвержением бога – победы не добьешься, если не будет конкретного, настоящего дела.