Анатолий Инчин - Шумят леса Хинельские

Вот как это было.

В который раз Коршок вглядывался в старенькое, с трещиной зеркало, и красивое лицо его становилось печальным. Нет, ему решительно не везет. Даже усы и те не растут. Как был пацаном, так им и остался. И ростом явно не удался: недаром аж до седьмого класса мучили его в школе несносной дразнилкой:

И в партизанском штабе не случайно, по-видимому, посоветовали: подрасти, мол, немного, а там — видно будет!..

Каких трудов стоило ему тогда сдержать жгучие слезы обиды, не разреветься. Закусив губы, Николай круто повернулся и убежал из штабной хаты в Хинеле…

Вот Ромке Астахову, тому сразу повезло, хотя и не намного старше Николая: Ромка третий месяц партизанит, участвовал в боевых операциях, ходил в разведку и ужасно задавался своим трофейным парабеллумом и новеньким скрипучим седлом… Может, Николай не совсем был справедлив к старшему товарищу, но… от зависти и досады не мог удержаться. Будь у него, Коршка, такое же седло, конь, да еще и пистолет, он бы тоже показал, на что способен…

И тут кое-что вспомнив, Коршок стремительно вышел из избы. Дурень! Ведь в сарае за стрехой спрятан револьвер. С оружием, конечно, в любой отряд примут. С радостью!..

Это был старый, видавший виды револьвер, какими в допотопные времена вооружали полицейских. Николай два дня чистил его, не жалея ни толченого кирпича, ни напильника, ни своих рук. Когда оружие было приведено в порядок, он решил опять попытать счастья. Но его задержали на заставе. И все из-за лейтенанта Сачко.

— Так ты говоришь, хлопчик, что вот эта самая пушка может стрелять получше парабеллума Романа Астахова? — лукаво улыбался Сачко. — Бывает… Всякое бывает… Даже винтовка один раз в году сама стреляет. Только, сдается мне, хлопчик, лучше выбросить эту железку: она и в сто лет ни одного разу не пальнет, даже если бы в ней были патроны…

— Зачем же выбрасывать? — подлетел к Сачко разведчик, перепоясанный пулеметной лентой. — Жалко небось… Тут одного металла на два танка будет. Да еще ржавчины вагон наберешь.

— Сам ты ржавчина! — сквозь слезы крикнул Коршок и, не оглядываясь, бросился от заставы.

Вспоминая, как его разыграли, Николай готов был провалиться сквозь землю.

— Плохо знаешь Коршка, ржавчина! — шептал он про себя. — Все равно буду партизаном!

Он верил: в жизни можно достичь любой, даже самой трудной цели. Надо только очень захотеть. А Коршок очень хотел быть партизаном.

И придумал. Мысль показалась весьма удачной: надо обменять у приятеля револьвер на самозарядную винтовку. Правда, у нее погнут ствол и нет приклада, но ее можно переделать на обрез. Выйдет маузер. Как настоящий, десятизарядный! Чего-чего, а старания Коршку не занимать. Только бы не передумал владелец самозарядки…

Мена состоялась, все опасения и сомнения позади. «Теперь не стыдно в отряд идти, — думал он, надраивая ствол до блеска. — С таким оружием определенно примут».

Но в лес Николаю идти не пришлось. Партизаны сами заехали в село. Первый, кому показал оружие Коршок, был Роман Астахов. Повертев в руках обрез, Ромка пренебрежительно оттопырил губы:

— Тоже мне маузер! Колотушка! По мне, так лучше рогатку иметь, чем такую железяку.

— Сам ты железяка! — разозлился Коршок. — Задавала!..

Не удостоив Коршка ответом, Роман лихо пустил коня в намет. Ошметки снега залепили лицо Николая.

— Ну, погоди же! — задыхаясь от обиды, кричал вслед ему Коршок. — Ты меня еще узнаешь! Сам позовешь в отряд: я, может, пулемет, а то и пушку приволоку!..

…Злой, колючий ветер гнал встречную поземку. Идти было трудно, ноги увязали в снегу: дорогу замело с вечера. Торба давила на плечи. Коршок опасался поправить груз: как бы не разбить бутылки с самогоном. Придется не солоно хлебавши возвращаться домой. Он шел в соседний городок, чтобы обменять на рынке самогон на соль. Только боязно: как бы полицаи не отняли ношу — они падки на это. «Ну, да как-нибудь обойдется», — утешал он себя, вступая на кривую улочку пригорода. Здесь неподалеку жила тетка. Она завтра утром и пойдет на базар добывать соль.

Чего боялся Коршок, на то и нарвался: нос к носу столкнулся на углу с двумя полицаями. Они вели страшно худого человека: в чем только душа держалась? В прожженной шинелешке и замызганной красноармейской пилотке. Наш, значит. Изможденное, почерневшее от побоев лицо обросло густой белесой щетиной. Из разбитой губы стекала на подбородок темная струйка. Белокурая прядь прилипла к рассеченному уху. Казалось, человек вот-вот упадет, настолько он был избит и обессилен.

«Поймали бедолагу! Наверное, в лагерь волокут, — сообразил Коршок. — Надо выручать, будь что будет!»

— Дядько Данило? — выкрикнул он первое попавшееся на язык имя. — Куды це вас потянули? Пан староста прийслав за вами…

Полицаи остановились.

— А ну, хлопче, геть видсиля!

— Пан начальник, я за ним, за дядькой… Данилой. Вот и горилка в торбе.

— Горилка? — заинтересовался один из полицаев. — Ты, часом, не брешешь?

— Ей-бо, не брешу.

— А ну покажь!

Коршок с готовностью снял торбу, развязал тесемку:

— Во!

— Первач! — безошибочно определил полицай, понюхав пробку.

Прихватив торбу, он приказал Коршку убираться подобру-поздорову, а заодно с ним — и его «дядьке».

— Забирай эту дохлятину, если он тебе нужен. Все одно не жилец. Да швидче тикайте, пока я не раздумал!..

Пленный идти не мог. Коршок привел его к тетке. У нее и заночевали.

— Мамо-о! — с порога закричал Коршок, появившись на следующий вечер в хате. — Вот дядько Васыль насолит… гитлерам пид хвист!.. Он — пулеметчик, ще й пограничник. Летом воевал здесь. Пораненный был. В плен попал. Семь раз утикал из лагеря. Аж из Польши… Ловили, потому что слабый. А родина у него — у дяди Васи Дмитриева — там же, где Ленин родился…

Мать только всплеснула руками. Николай как нельзя лучше понял этот красноречивый жест. Знал: картошки мало, муки совсем нет. Вот и соли не добыл.

— Ты пойми: пу-ле-мет-чик! — Коршок смотрел на мать умоляюще.

Мать молчала.

— Не только пулеметчик, но и по-немецки может. Пойдет в штаб к фрицам. То да се, гутен морген, битте-дритте! Чего надо, выспросил, чего надо, поглядел — ауфвидерзейн. Вот он какой, Василий Дмитриев, вот пограничник-пулеметчик-разведчик! Пусть останется у нас. А? Подлечится, отдохнет, а там вместе в отряд пойдем… Ладно, мамо?

Немного погодя Коршок деловито уточнил у гостя:

— Так, говоришь, вторая свая от берега? К лесу?

— Да, как сейчас помню, возле лесокомбината. Сам с моста сбросил… Пулемет и две коробки с лентами.

— Если так, считай, дядя Вася, мы с тобой уже партизаны.

Ближайшие два дня Коршок готовил веревки, припас пешню, наточил топор и раздобыл двухпудовую гирю. Уложил все в санки, увязал под соломенным снопом и ранним утром, в канун Нового года, незаметно от матери выскользнул за ворота.