Эрик Леннрут - Великая роль. Король Густав III, играющий самого себя

Намерения Густава получить гарантии русского нейтралитета в войне с Данией настолько очевидны, что едва ли нуждаются в комментариях. Он показал Екатерине написанный им собственноручно на французском языке проект трактата между «двумя суверенами Севера, соединенными всеми узами, какими может связывать людей кровь и нежная дружба, дабы укрепить взаимную искренность и братские чувства, как велят им их сердца, равно как интересы их народов и благополучие их государств». Дабы передать потомству и своим кровным преемникам эти личные чувства, им надо прийти к соглашению по трем статьям. Первая предписывала, что король Швеции со своей стороны и со стороны своих наследников на шведском троне обязуется сохранять постоянную и неизменную дружбу с императрицей России и обещает никогда не оказывать прямой или косвенной помощи ее врагам ни в случаях, когда она подвергнется их нападению, ни в случаях, когда она сама окажется вынужденной пойти на них войной. Вторая статья предписывала буквально те же обязательства со стороны российской императрицы. Третья статья оговаривала, что эти статьи будут храниться в тайне, покуда обе стороны сохраняют этот договор в силе, и не будут обнародованы без обоюдного согласия.

Екатерина ответила собственноручной не подписанной запиской, в которой заявляла, что она никогда не ведет лично переговоров с иностранными государствами и должна проект Густава III представить на рассмотрение своих министров. Тем самым она, не отказывая прямо, делала так, что вся инициатива уходила в песок. Позднее тогдашний шведский поверенный в делах в Петербурге д’Альбедюлль сообщал, что Екатерина сделала Густаву встречное предложение относительно гольштинского фамильного пакта, который включал бы в себя помимо шведской и русской правящих фамилий также и датский королевский дом. Если этот план и возникал в беседах во Фредриксхамне, то, во всяком случае, не оставил никаких документально подтвержденных следов. Осенью этот вопрос был поднят в Петербурге, но шведский министр Нолькен в соответствии с королевской инструкцией заявил, что все это дело ему незнакомо. Само собой разумеется, что подобный трехсторонний пакт полностью противоречил планам Густава и его внешнеполитической системе, но если Екатерина поднимала этот вопрос во Фредриксхамне, это вступало в прямое противоречие с ее задокументированной позицией не вести лично переговоров с иностранными государствами. Потому вероятнее, что названный план сформировался после встречи с Густавом.

Дипломатическая миссия, ради которой Густав ездил во Фредриксхамн, завершилась полным фиаско. Понимал ли он это? Многое зависело от самих настроений, от «нежнейшей дружбы», долженствующей соединить обоих монархов и сделать немыслимыми конфликты между их государствами. По возвращении в Стокгольм Густав 10 июля писал к Толлю, что «весьма доволен своей соседкой». Это глухое высказывание и то обстоятельство, что ни одному из своих ближайших советчиков Густав не доверил сведений о том, что говорилось и предлагалось во Фредриксхамне, позволяет предположить, что настроения там не были благоприятными. Даже если Екатерина надела маску, все же легкое пренебрежение, с которым она относилась к своему не выглядевшему по-мужски контрагенту, трудно было целиком и полностью скрыть. Густав д’Альбедюлль, эта усердная дипломатическая трясогузка, которого держали подальше от всего и который весной едва ли получил какой-то пост из Стокгольма, присутствовал во Фредриксхамне как неосведомленный статист и в одном из донесений привносит кое-что дополнительно к сведениям об истинном умонастроении императрицы, вероятно, сам того толком не понимая. После Фредриксхамна он был отправлен с любезным письмом от Густава к Екатерине и неожиданно получил у нее в Царском Селе аудиенцию. Она оживленно заверила в своем удовольствии тем, что получила в письме Густава известие о его полном здравии, и передавала «трогательнейшие пожелания» того, чтобы прошлые и будущие «труды» не отразились на нем как-либо неблагоприятно. Когда д’Альбедюлль дипломатично заверял, что король Густав, со своей стороны, выражал беспокойство относительно того, не потревожили ли драгоценного здоровья императрицы перенесенные в путешествии затруднения, Екатерина перебила его: «Я не почувствовала ни малейшей усталости от путешествия, но даже если бы и так, ради столь доброго дела я охотно бы вынесла трудности». Слегка обозначив таким образом презрение к неженке, Екатерина осыпала д’Альбедюлля знаками своего расположения, велела графу Шувалову показать ему дворец и пригласить осчастливленного дипломата к императорской трапезе.

Вот и все об истинных настроениях во время встречи во Фредриксхамне. Между тем довольно существенно, что перед своим отъездом оттуда Густав получил депешу со списком датского флота от посланника в Копенгагене Юхана Вильхельма Спренгтпортена, самого старшего из троих трудных в общении братьев. То был подробный перечень всех крупных судов с обозначением названий и количества пушек. Флот насчитывал 16 кораблей первого ранга, 12 второго и 6 третьего — всего 34, плюс 16 фрегатов, не считая меньших судов. Один линейный корабль второго ранга и третьего были, правда, отданы в пользование датской Ост-Индской компании и находились в плавании в Китай, но остальные, очевидно, находились в распоряжении командования в датских фарватерах. При виде этих цифр легко понять опасения Тролле и Эренсвэрда, поскольку датский флот будет сильнее шведского, если выйдет с копенгагенского рейда. Дания была колониальной державой, имевшей владения и в Ост-, и в Вест-Индии, и должна была иметь военно-морские силы, которые отвечали бы соответствующим задачам. Армия выглядела менее внушительно, будучи разбросана по Дании, Гольштейну и Норвегии, но ей тоже нельзя было отказать в значимости. Согласно сведениям Спренгтпортена, численность армии в Норвегии более чем вдвое превышала общую численность трех колонн, с которыми Толль предполагал вторгнуться в Норвегию — соответственно из Эстерсунда, Карлстада и Венерсборга.

Ко всему этому Густав III отнесся с упрямством, свидетельствующим о том, что он находился в состоянии, когда почти не воспринимал разъяснений об истинном положении дел. 10 июля он написал по письму к Толлю и Тролле, сообщая о своем возвращении в Стокгольм. Разница в нюансах выдает, что он был более откровенен с Толлем, чем с Тролле, но это не свидетельствует о слишком многом. В письме к Тролле настроения императрицы поданы более положительно, чем в том, что он написал Тошно: «Дружба, предупредительность и гораздо большая доверительность, чем в прошлый раз». Обоим адресатам Густав написал, что война между Россией и Турцией неизбежна, надо только подождать первых известий об этом, и тогда руки будут развязаны. Это должно произойти в конце июля или в начале августа, и тогда Густав должен будет находиться в Карльскруне. Раньше он, однако, там быть не может из-за своей руки. Толлю он добавил еще одно: если бы он, Густав, верил в предзнаменования, то боялся бы, «но неприятности и неудачи первой половины года могут быть возмещены успехами второй — впрочем, не по таким ли поводам предпринимаются или оставляются великие дела?»