Эрик Леннрут - Великая роль. Король Густав III, играющий самого себя

Письмо к Толлю более отмечено печатью спешки: Густав писал по-французски, так как писать на этом языке ему было легче, чем по-шведски. Тролле боялся совершенно разоружить Финляндию, но если ее придется защищать — а Густав не считал, что такая необходимость возникнет, — лучше сконцентрировать все силы в Швеции. В последнем письме Тролле заметны колебания, «прошу Вас, подбодрите его, я знаю, что он во всем будет следовать моей воле, но люди действуют веселее, когда действуют из собственного убеждения».

Тролле, получив письмо короля от 3 июня, убедился по крайней мере в одном: Густава в его намерениях поколебать не удастся. Тролле ответил 12 июня, что теперь он убежден, что предприятие надо осуществить в этом году. Он просил в любом случае дождаться начала войны между Россией и Турцией, чтобы русский флот ушел из Балтийского моря. В высшей степени необходимо воспользоваться армейским флотом, и Густаву нужно довериться его командиру Карлу Аугусту Эренсвэрду. Если тайна предприятия нарушена, нельзя терять ни минуты; а лучше всего было бы заморозить все дело на текущий год. Тролле назвал все препятствия, какие имелись; он явно не был рад.

Да и Толль тоже — он разделял сомнения Тролле и сознавал весомость аргументов генерал-адмирала. 25 мая он писал об одной возможности, которая пришла ему в голову: прусский король, вероятно, сможет предоставить Дании войска и при том считаться сохранившим нейтралитет; у него 20 000 человек на границах с Ганновером, Мекленбургом и Брауншвейгом, и он может послать войска к Копенгагену за несколько недель. Поэтому важно, чтобы армейский флот вошел в пролив Большой Бельт, дабы предотвратить такое развитие событий. 5 июня Толль писал и к королю, и к Кройтцу, что намерения короля, кажется, почти раскрыты. Контр-адмирал Стрёмфельт написал Тролле из Эстеръётланда, что, по всей видимости, предстоит война, хотя и неизвестно, с кем. Полковник Эренсвэрд писал о том же, предполагая, что речь идет о неожиданном нападении на Копенгаген, и предупреждал, что датский флот может уйти с рейда при малейшем подозрении на опасность, чем будет сорван весь план нападения. Некий капитан датского Адмиралтейства выразил просьбу о позволении зайти в Карльскруну судну кадетской школы, а это дало бы ему возможность ознакомиться с ведущейся там подготовкой к войне. Толль просил разрешить ему отправить его брата майора Толля в Данию шпионом; он сойдет там за датчанина, поскольку «так хорошо владеет их кошмарным языком». Мысль Толля, смиренно высказанная в письме к королю, заключалась в том, что о деле теперь слишком хорошо известно, чтобы оно было осуществлено в этом году, а вот в будущем году оно может быть исполнено энергично и настойчиво. Но спустя два дня пришло письмо короля Густава от 3 июня, и Толль в отправленном обратной почтой ответном письме пошел на попятный. Поскольку король желает осуществить предприятие в этом году, ситуация небезнадежна. Ни один враг не мог бы успеть обдумать все необходимые меры предосторожности. Теперь Толль посылал проект диспозиции войск; он счел, что получил позволение отправить своего брата шпионом и для распространения слухов о предстоящем путешествии Густава в Италию. Толль в отличие от Тролле не мог оставаться при своем мнении, указывая на трудности.

Густав III был непоколебим. 9 июня, непосредственно перед своим отъездом в Финляндию, он написал и Тролле, и Толлю. Он нетерпеливо отмел сведения о том, что в разных кругах догадывались о плане нападения. Тролле он подчеркивал, что Стокгольм полон слухов и какие-то из них «по чистой случайности» должны попасть в точку. Когда готовили революцию, о ней тоже ходили слухи. И если бы тогда испугались того, что все открылось, то ничего бы и не произошло, но план был хорош, «мы придерживались его и во всем преуспели». Так же и сейчас: на самом деле никто ничего не знает, есть лишь сплошные домыслы. «Все зависит от моей встречи с императрицей. Вот дело, которое все решает». Письмо завершается принципиальным заявлением: «Первый из моих принципов заключается в том, чтобы никогда не изменять ход дела, однажды решенного. Это единственный способ совершить что-то великое». Толлю Густав написал, по обыкновению, несколько менее сдержанно. Вы знаете, пишет он, как много времени у меня было на то, чтобы взвесить, какое принять решение, но когда оно принято, думаю, что изменю своей чести и своим принципам, если что-то переменю. Лишь после возвращения из Финляндии можно будет окончательно заняться данным делом, поскольку план целиком зависит от безопасности с этой стороны, но если он (Густав. — Перев .), как он надеется, убедится в этой безопасности, ничто не должно осложнить исполнение наших планов.

Такой позиции Густав придерживался до самой встречи во Фредриксхамне, несмотря на неприятность, случившуюся с ним почти сразу после приезда в Финляндию. 12 июня, когда он производил смотр финских войск в Пароламальме близ Тавастгуса, его лошадь испугалась, и он, упав на землю, сломал левую руку. На другой день он писал Тролле, что это никоим образом не меняет стоящей перед ним большой задачи, «именно встреча во Фредриксхамне должна решить все». Толлю он написал 21 июня, утверждая, что его намерения столь же тверды, как тогда, когда у него были целы обе руки. Если все пойдет в соответствии с ожиданиями, можно будет рассчитывать на все финские войска. «Прощай, мой дорогой Толль, держи ногу в стремени, ибо дело, конечно же, идет к развязке».

То было типичным для Густава исполнением роли — после своего досадного несчастья писать, используя кавалерийские термины. Оно вызвало большой переполох в широких кругах, и даже слабоумный датский король Кристиан VII выразил по дипломатическим каналам свое сострадательное участие. Сломанной рукой между тем весьма компетентно занимался новый хирург короля Саломон и вылечил ее так быстро, что пошел слух, будто это несчастье было выдумано. Но из-за него встреча с императрицей была отложена на неделю и состоялась лишь 29 июня. Этот несчастный случай был не самым удачным вступлением в помешанный на лошадях круг русского двора. Екатерина II, комментируя происшествие, писала Потемкину: «Александр Македонский старался не падать с лошади на глазах у своего войска».

Свидание во Фредриксхамне — то есть беседы с глазу на глаз между двумя монархами, в которые не посвящались посторонние, — продолжалось три дня; Густав III не описал этих бесед. Екатерина же коротко и зло описала наружную сторону дела в письме к Потемкину от 10 июля и в письме к императору Иосифу II от 22 августа. Потемкину она сообщила, что Густав страдал из-за руки и много времени проводил перед зеркалом, чрезвычайно беспокоясь о своем туалете. Она нашла нового президента канцелярии Кройтца менее способным, нежели Шеффер, генерал-майора Таубе — самым лучшим в королевской свите, а остальных — очень, очень молодыми. И Потемкину, и императору она высказала свое раздражение тем, что офицерам в шведской свите не дозволялось носить форму, а потому они не могли быть ей представлены, поскольку не были достаточно презентабельны. Императору Иосифу она написала, что из-за этого разговаривала с офицерами через открытое окно, чему никто не мог воспрепятствовать. Кажется, Екатерина восприняла эту деталь этикета как знак недоверия со стороны Густава. Спустя год она писателю Гримму карикатурно изобразила эти скучные и бессмысленные тет-а-теты во Фредриксхамне, описывая их как устроенные Густавом III с целью внушить миру, что между ним и нею существуют доверительные отношения. Вероятно, в этом много правды. Но чего Екатерина не раскрывает, так это серьезности ведшихся переговоров.