Эрик Леннрут - Великая роль. Король Густав III, играющий самого себя

23 июля генерал-майор Эверт Таубе, входивший в свиту во Фредриксхамне, написал Густаву из Медеви. Таубе встретился с Ульриком Шеффером, который, как оказалось, в подробностях знал план нападения. Попытка Таубе уйти от этой темы была Шеффером довольно сурово пресечена. Вся страна знает, что подготовка к войне относится к Дании, и об этом говорили министры иностранных держав в Стокгольме; британский министр — с озабоченностью. Шеффер полагал, что императрица хотела бы, чтобы Густав был занят войной с Данией, пока сама она сводит счеты с турками, чтобы потом вмешаться и посредничать при заключении мира, благоприятного для Дании. Таубе завершил письмо советом действовать безотлагательно, поскольку все планы короля открылись, и говорят, что Дания вооружается. Тролле написал уже 16-го и выражал свою радость по поводу благополучного возвращения короля, но настаивал на том, что промедление с началом действий грозит неудачей. Он задавался вопросом, нет ли какой-нибудь альтернативы нападению на Зеландию, которое теперь не может быть произведено раньше октября, со всеми сопутствующими осложнениями.

Что именно в действительности повлияло на Густава, сказать трудно. По-видимому, это Тролле, который по письменному вызову Густава от 29 июля приехал в Стокгольм и серьезно разговаривал с королем. 7 августа Густав писал Толлю из Дроттнингхольма, что Тролле был у него в прошлый понедельник. «Он очень настаивает на переносе на весну; я считаю всякие отсрочки в таких делах опасными, но поскольку он приводит много причин, для отвода которых мне недостает познаний, то я желаю провести с вами обоими совещание, на котором за один-два часа можно было бы принять более верные и безопасные решения, нежели за два месяца посредством корреспонденции». Посему Толлю надлежало явиться при соблюдении крайней секретности. «Я за исполнение дела в этом году; если внутренние обстоятельства в меньшем порядке, то внешнеполитическая конъюнктура весьма благоприятна».

На самом же деле все предпосылки, названные с самого начала обязательными, уже не оправдались. Планирование было затянуто, сведения о плане нападения просочились, Екатерина не дала никаких гарантий, и никакая война между Россией и Турцией не вспыхнула. Густав упрямо не расставался с ролью героя, но из того, что он вызвал Тролле на обсуждение, можно заподозрить, что он был готов дать себя отговорить. Что говорилось на беседе втроем с Толлем и Тролле, неизвестно, однако можно с уверенностью предположить, что Толль поддержал Тролле в требованиях отсрочки. Так и было решено. Первая heroica Густава III осталась мечтой.

И теперь, хотел он того или нет, он был вынужден ехать в Италию, как он якобы и намеревался сделать.

Рассуждения и поведение Густава III в 1783 году во время планирования войны заставляют поставить вопрос: не утратил ли он связь с действительностью? Был ли он вообще нормален, когда в воинственном бреду не прислушивался к аргументам своих более благоразумных советчиков?

Интересной подробностью этой игры является то, что именно Густав, а не Ульрик Шеффер, был прав в вопросе об отсутствии информации в Дании относительно грозившего нападения. Правда, датский министр в Стокгольме Ревентлов доносил о слухе об эскадре, которая вооружалась в Карльскруне, но категорически отвергал возможность того, что эскадра предназначалась против Дании. Кёнеманн, датский поверенный в делах, в депеше от 24 января 1784 года отклонял все подозрения касательно шведских планов нападения на Данию. Лишь в апреле 1785 года он получил от одного информатора копию тогда столь актуального плана нападения и очень разволновался. 10 февраля 1784 года он, правда, получил от англичан сведения о плане нападения, но английский министр в Стокгольме Роутон одновременно сказал ему, что никогда не верил слухам о войне и никогда ни слова не сообщал о них. Это был тот самый Роутон, который, согласно Ульрику Шефферу, был особенно взволнован в июле 1783 года. Пошел ли Шеффер на прямой обман, стараясь напугать Таубе, а через него короля Густава III? На этот вопрос невозможно ответить, но очевиден недостаток в это время у иностранных миссий связей в Швеции.

Между тем поведение Густава III следует оценивать по тому, что он и его советчики, как они полагали, знали, а не по тому, как обстояло дело в действительности. И на этом фоне Густав производит впечатление сомнительное.

Чрезвычайно трудно сказать, что в обществе прошлых времен было образцом нормального или ненормального поведения. Совершенно особенным является случай, когда роль играет король, приверженец французской классической драматургии. Нам, зная итоги внешней политики густавианского времени, легко сказать, что вся идея оккупировать Норвегию силами в 13 тысяч человек была абсурдной и что атака на численно превосходящий датский флот без уверенности в том, что может предпринять русский Балтийский флот, — безрассудной. Но именно реалистично мыслящий Толль нес ответственность за план похода против Норвегии, и сам Тролле сначала говорил, что план войны не является неосуществимым, пусть он говорил это и под нажимом желаний своего верховного военачальника. Такой трезво мыслящий военный как Таубе еще в конце июля настаивал на быстрой акции, но здесь надо принять во внимание, что он не был посвящен в детали плана.

Оценка Густавом внешнеполитических предпосылок была в значительных ее частях прозорливой. Его представления о слабости датского правительства были хорошо обоснованными, а блеф относительно доверительного взаимопонимания с Екатериной II, которое было целью его переговоров на свидании во Фредриксхамне, исходил, судя по всему, извне. Густаву нелегко было предвидеть, что французский кабинет станет очень решительно посредничать между Россией и Турцией, чтобы сохранить мир в восточном Средиземноморье и Юго-Восточной Европе. Ошибочность рассуждений Густава заключалась в его стремлении мановением руки устранить все препятствия, с которыми он столкнулся при попытках произвести полную подготовку, и в недостаточной искренности по отношению к ближайшим советчикам. Они не узнали, что Екатерина пренебрегла формальным предложением альянса, и, напротив, были осыпаны заверениями о русско-турецкой войне, которая уже является фактом. Ошибкой было и полное безразличие к тому, что весь Стокгольм и едва ли не вся Швеция догадывались о плане блицкрига на Зеландии. Все должно было пойти хорошо, как при государственном перевороте 1772 года, только надо действовать решительно. Густав находился под особым покровительством провидения.

Вот эта отправная точка всего предприятия — эгоцентризм такого масштаба, что мешал восприятию Густавом действительности, и побуждает усомниться в его психической уравновешенности. Провидение распорядилось так, что Тролле и Толль, как и в 1772 году, должны были помочь Густаву прийти к победе, а это означало бы славу и бессмертие. Эта воля провидения была так убедительна, что военные факторы утратили свою значимость — Тролле обеспечит постройку флота победой над врагом, а не строительством; Финляндию лучше всего защищать, лишив ее вооруженных сил, а Россия останется пассивной к нападению на ее союзника сначала благодаря заверениям со стороны императрицы, а потом из-за нападения Турции. Наиболее характерны, пожалуй, размышления Густава о «предзнаменованиях» в письме к Толлю, где появляется раздумье о том, что провидение должно обеспечить ему успех во второй половине года как компенсацию за кончину герцога Смоландского. Можно поразмыслить над тем, что бы сталось с его страной и народом, если бы перелом руки в Пароламальм не сдержал деятельности Густава и не обеспечил бы его к тому же правдоподобным мотивом для путешествия в Италию — поправить здоровье на курорте в Пизе. Здесь, бесспорно, вмешалось провидение или то, что потом назовут игрой случая.