Эрик Леннрут - Великая роль. Король Густав III, играющий самого себя

Крайний эгоцентризм Густава заставлял его воспринимать всякую оппозицию как нелояльную. Для него неожиданным шоком стал провал попытки совладать с риксдагом 1786 года; его попытка добиться от Ферсена предварительного соглашения по ожидаемым спорным вопросам достаточно свидетельствует об иллюзорности представлений, будто сословия пойдут за ним, стоит только выровнять официальную дорогу. Раньше Густав был в хорошем психическом равновесии; датский поверенный в делах Хойер 1 июля 1785 года заметил, что Густав в последних зарубежных путешествиях пополнел и казался уравновешенным и пребывавшим в добром расположении духа. После риксдага 1786 года депрессия, перемежавшаяся с неутомимой деятельностью, наложила на него свой отпечаток. Однако 10 июля 1786 года австрийский поверенный в делах Мерсьер докладывал домой в Вену, что поразительно сильные настроения против короля были вызваны ни в коем случае не личной ненавистью к нему, но неприязнью к молодым неопытным людям из его окружения, подбивавшим его на расходы, за счет которых они могли бы сами поживиться. Возможно, это та точка зрения, которую предложил Мунк и которая была направлена против Армфельта и Шрёдерхейма, но австрийская миссия была не особенно дружественно настроена по отношению к Густаву, и этот ее взгляд заслуживает внимания. Однако Густав III воспринимал как личное все, что касалось его политики. И в мае-июне 1788 года он довел дело до того, что военная политика стала совершенно личной. Он обнажает свои мысли перед такими доверенными людьми, которые не несут ответственности за важные мероприятия и решения. Эти люди узнают часть правды, но не всю правду.

Армфельт теперь был человеком, занимавшим особое положение слушателя монологов венценосного друга. 20 мая Густав поделился с ним своим недовольством Анкарсвэрдом, 27 мая — своим недоверием к командующему в Финляндии генералу Поссе, колебавшийся дух которого нужно было укрепить. Императрица увидит, что значит оскорбить храбрую и гордую нацию, — можно недоумевать о способе, каким она это сделала. «Если бы вы видели меня в настоящую минуту, вы бы удивились спокойствию, царящему во всех моих действиях, но что вас и в самом деле заставило бы удивиться, так это то, что маленький Русенстейн не так деятелен, как можно было бы ожидать, зная его дух и преданность мне; я очень им недоволен и ничего не понимаю». Шрёдерхейм со своими тревогами забавен, а Адлербет стоек и мужествен, как лев. «Женщины плачут и фрондируют, но их не слушают».

«Государственный пробст» К. Ю. Нурдин, согласно его дневнику, в конце мая — начале июня был посвящен в кое-какие легкомысленные секреты, не представлявшие большого интереса по существу дела. Госсана, что совершенно естественно, воодушевили сведения об интенсивных русских вооружениях на суше и на море и о просьбах старых государственных советников к Густаву защитить честь отечества. Густав заверил Госсана, что не думает нападать первым, но, зная «особенности» русских, единственное, чего он опасается, это не поспеть вовремя, когда они нападут. По Госсану, Густав в разговоре с Карлом Спарре перед заседанием совета обещал тому рукопожатием, что не станет нападать первым. 17 июня Госсан доносил о словах Густава, что ненависть императрицы к нему берет свое начало от его путешествия во Францию в 1784 году. Несмотря на все заверения, Госсан, однако, сомневался в намерении Густава вести оборонительную войну. Один из камергеров короля, имевший прежде собственность в Лифляндии и лишившийся ее, получил от Густава обещание, что получит ее обратно, если король завоюет Лифляндию. Но Госсан явно был подавлен красноречием Густава, использовавшего всю гамму патетики и предупредительности: о том, как Густав переживает эти дни как прекраснейшие в его жизни и как он работает, не ложась в постель до семи часов утра, и это ничуть не отражается на его здоровье.

Большая проблема состояла, естественно, в том, чтобы открыть военные действия и при этом суметь не выглядеть агрессором. 13 июня Густав писал Армфельту: «Теперь время попытаться начать войну: N.B. — так, чтобы русские затеяли на границе ссору». Если что-то произойдет, должен быть послан курьер к герцогу Карлу, находившемуся с флотом у Гангута, и другой курьер — к самому Густаву. Не только Армфельт, но и Хастфер имели секретные приказы провоцировать русских на границе. Чрезвычайно много зависело от того, сможет ли Швеция предстать жертвой агрессии, — в противном случае вступят в силу условия русско-датского союзного договора, и Дания будет вынуждена вступить в войну и на суше, и на море. Это было со всей возможной серьезностью подчеркнуто датским министром Ревентловом, который наконец-то был прислан в Стокгольм своим родственником Бернсторффом.

Русские сели в лужу, и это могло иметь если не решающие, то важные последствия. 11 июня Остерман отправил Разумовскому инструкцию, которая при надобности могла быть применена как нота. Инструкция содержала эмфатические уверения в миролюбии императрицы, вызванные главным образом высказыванием Уксеншерны Ревентлову о том, что шведские вооружения ведутся из-за приписываемых России враждебных намерений. Посему императрица пожелала объявить не только министрам шведского короля, но и всем шведам, участвующим в управлении государством, что она имеет по отношению к ним мирные намерения и не хочет нарушить их покой. Это заявление 18 июня было передано Разумовским в качестве ноты и было прямым обращением к политической оппозиции в Швеции. С дипломатической точки зрения Густав III мог воспринять ноту как оскорбление, и она ему пришлась очень кстати.

Между тем приближалось время отъезда Густава на будущий театр военных действий. 22 июня он отправил Армфельту два письма, одно о театральных делах, другое об определении на место службы юного офицера, кузена Армфельта. Во втором письме сообщалось, что Густав отбудет, как только позволит ветер; в Стокгольме царит отвратительная жара. «Итак, госпожа Екатерина не хочет с нами воевать, но ей придется это делать». Спустя два дня Густав описывал отъезд, который, что вполне характерно для него, он не смог более откладывать, хотя ветер все еще был неблагоприятным. Отъезд был на славу отрежиссирован: «Ничто не могло быть более импозантным и благородным, чем мой отъезд. Я говорил вам, что был спокоен и совладал со своим характером, который давал о себе знать в момент перед предстоявшей разлукой; ну так вот, друг мой, пережить это оказалось легче, чем я думал. Мысль о великом предприятии, на которое я пускаюсь, весь этот народ, собравшийся на берегу поглядеть на мой отъезд и мстителем за которого я себя считаю, мнение, что это я спасу Оттоманскую империю от падения и что мое имя станет известно в Азии и Африке, — все эти разные думы возникли вдруг в моем мозгу и настолько заполнили мою душу, что я никогда не чувствовал себя менее взволнованным при отъезде, как в эту минуту, когда отправляюсь навстречу верной опасности».