Эрик Леннрут - Великая роль. Король Густав III, играющий самого себя

На протяжении марта 1788 года стокгольмское общество получило доказательства культурных интересов Густава III. Было поставлено его драматическое сочинение «Сири Брахе и Юхан Юлленшерна», и в конце месяца он неделю провел в Упсале со своей свитой интеллектуалов и, в частности, 22 марта присутствовал на знаменитой защите диссертации Томаса Турильда на тему «Критика Монтескье», где диссертант благодаря своей находчивости праздновал триумф над записными придворными остроумцами, выступившими в качестве экстраоппонентов.

Король Густав тем временем не отдыхал от своего политического планирования — он ни от чего не отдыхал. В инструкции Густаву Нолькену в Лондон, датированной, вероятно, задним числом, 7 марта, он пытался убедить адресата в том, что неожиданный отказ английского правительства вызван незнанием об объявлении императором войны Турции. Однако 25 марта Густав, смирившись, приказал Нолькену считать переговоры прерванными. 15 апреля он получил ясность в вопросе о вине прусского кабинета в срыве плана пятистороннего союза. Он высказался насчет «не очень продуманной политики» прусского двора, о которой думал, что она проистекает, от «личного безразличия и большого желания короля спокойно предаваться радостям, которых его долго лишало строгое внимание его предшественника». Густав надеялся, что честолюбие Херцберга преодолеет «сластолюбивую негу» Фридриха Вильгельма, чему, как предполагал Густав, будет содействовать высокомерие русского двора, «поскольку он, гордясь прошлыми успехами, не умеет обходиться с другой державой и при еще более преувеличенной, чем у Людовика XIV, гордости в конце концов навлечет на себя неприязнь всех держав». Эту надежду пробудил отказ русских на предложение Херцберга о посредничестве.

И прусский кабинет, и английский кабинет министров обнаружили к шведским попыткам сближения куда больший интерес после того, как Россия продемонстрировала собственную самодостаточность. Кармартен вновь обсуждал с Нолькеном условия договора, но обсуждение опять прервалось, поскольку шведские требования субсидий были чересчур высокими. Однако эти беседы больше уже не влияли на решение Густава III о войне с Россией. Похоже, он как-то ушел в заботы о финансовой стороне войны; его понимание экономики и финансов было еще смутным.

Поскольку компетентные советчики скептически отнеслись к плану войны, у Густава усилилась потребность искать поддержку у других. Это был прежде всего Армфельт, значение которого возрастало с уменьшением влияния Толля. И в той же степени, как Толль ратовал за мир или по крайней мере за отсрочку войны, Армфельт на радость своему государю становился все более воинственным. Именно он в апрельской беседе получил задание склонить Анкарсвэрда к сотрудничеству. Вероятно, под его влиянием его дядя, ландсхёвдинг лена Нюланд и Тавастехюс К. Ё. Армфельт, был назначен командующим армией, которой предстояло двигаться сушей на Петербург. Это был старый и не выделявшийся способностями человек, и, вероятно, имелось в виду, что его будет направлять племянник, назначенный полковником Нюландского полка.

Оптимизм Густава III был несокрушим, но все его ожидания одно за другим оказывались иллюзорными. На совещаниях в Хата он в качестве одной из причин, делавших настоящий момент благоприятным для войны, приводил возможность внутренних волнений в России. 18 мая в Швецию вернулся один из его самых тайных эмиссаров, его секретарь Ю. А. Эренстрём, проведший последние месяцы в Лифляндии и Эстляндии, устанавливая контакты с оппозицией русским. В пространном и хорошо написанном отчете Эренстрём констатировал, что слухи о революционных настроениях в Прибалтике беспочвенны; имеющие какое-то значение общественные классы скорее всего боятся Швеции, поскольку новое шведское владычество, как полагают, приведет к выравниванию привилегий.

Король принял Эренстрёма милостиво, но единственный его собственный комментарий был таков, что отчет написан таким превосходным стилем, что сам он не смог его прочесть. На сей счет можно только сказать, что язык рукописи Эренстрёма чрезвычайно ясен, особенно в сравнении с тем, как обычно писал сам Густав III. Какого-либо заметного эффекта отчет не произвел, разве только, возможно, проявившись в том, что спустя несколько дней король в беседе с Карлом Спарре не упомянул о перспективе революции в Лифляндии как об одной из причин слабости России в этом конфликте. Вместо этого Густав говорил о желании Польши сбросить с себя русское иго. В данном отношении сведения Спарре представляются достоверными — из мемуаров Ферсена об этом известно, а Спарре в то время не без оснований мог подозреваться в связях, ведущих к прямой измене отечеству, и сказанное могло истолковываться как изменение аргументации, которую король Густав выдвигал в пользу войны.

У Густава III имелся специальный польский информатор — барон Чарльз Хейкинг — под псевдонимом шевалье де Сент-Шарль. 26 апреля он писал, что в польском народе существует недовольство русскими, а 21 мая — что известия о значительном шведском флоте и о шведском армейском лагере в 16 тысяч человек близ границы с Лифляндией произвели впечатление. Шведский министр в Варшаве Ларе фон Энгестрём был скептически настроен по отношению к полякам вообще и к Хейкингу особенно. Согласно депеше от 21 февраля, поляки «непостоянны» и склонны к интригам, но лишены благородного и мужественного образа мыслей, необходимого дня того, чтобы сбросить иго. Что касается Хейкинга, писал 29 марта Энгестрём, то он вполне честный малый и блистает в обществе ученостью, поскольку читал и Вольтера, и Руссо, однако к его сообщениям следует относиться с осторожностью, «учитывая климат места, из которого они исходят, ибо Польша — страна графов и сказок». Энгестрём не особенно высоко оценивал ум Хейкинга, поскольку тот высказался, что Вольтер, а не Локк, был великим философом. 21 мая Энгестрём докладывал: «Молодежь здесь особенно возбуждена. Она роится, как улей, у нее нет матки и каких-либо определенных намерений». По мнению Энгестрёма, в союзе с Пруссией можно было бы что-то сделать с Польшей, а иначе бесполезно.

Оставался один-единственный союзник, самый естественный и самый отдаленный из всех — Турция. Совещания в Хага завершились решением о требованиях от Высокой Порты гигантских субсидий, а также заверений в том, что Турция не станет заключать сепаратного мира, если Швеция вступит в войну. Последняя депеша, полученная тогда от Хейденстама, была датирована 26 января и пришла 9 марта. Хейденстам в ней рассказывает, что переводчик и драгоман миссии Мюрад имел беседу с одним из министров, Рейсом Эффенди, который сказал, что Порта склонна выплатить субсидии, только если шведский двор гарантирует ведение войны против России, — туркам не было известно понятие «диверсии». Великий визирь спросил, намерена ли Швеция «начать наступательные действия». 30 апреля пришла депеша от 11 февраля, в ней сообщалось, что визирь сам побывал у султана по вопросу о Швеции. Султан сказал, что охотно предоставит субсидии, если Швеция объявит России войну. О каких-либо выплатах авансом речь не шла, и по мнению Хейденстама, все затруднения исходили от самого визиря, который был лидером партии сторонников мира.