Дороти Карузо - Энрико Карузо: легенда одного голоса

— О, как бы я желала, чтобы ты был беден и пел не лучше, чем другие. Ты узнал бы тогда, как сильно я люблю тебя.

Энрико не отдыхал ни одного дня после возвращения из Мексики, но у него перестала болеть голова, он отлично чувст­вовал себя и был полон энергии. Перед сном он обычно про­сматривал клавир «Еврейки» — в другое время он этого не делал. Он говорил, что когда делает это перед сном, то учит свою пар­тию в течение ночи. Каждое утро он репетировал эту оперу в «Метрополитен», так как должен был петь в ней через десять дней после открытия сезона. Он открывал сезон «Тоской».

Кроме репетиций он напевал пластинки в Кэмдене для ком­пании «Victor». Эту работу он считал более трудной, чем высту­пления в опере, и терпеть ее не мог.

— Утром мой голос еще не разогрет, петь тяжело, — говорил он. Первые записи его голоса были сделаны не компанией «Victor». В 1896 году в Италии он записывался на восковых ци­линдрах и аппарате для записи пластинок, присланном из Гер­мании. Во время записи эта машина сломалась, и из Берлина прислали другую. В 1898 году он напел еще несколько пласти­нок для небольшой итальянской компании, которую потом по­глотил «Victor». Первые его записи для «Victor» сделаны в 1903 году в Карнеги Холле, где оборудовали студию, и так как кон­тракт не был заключен, он получал деньги наличными по чеку.

С того времени началась его дружба с мистером Кальвином Годдардом Чайлдом — главой этой компании.

Первые пластинки Карузо были:

«Vesti la giubba» — «Паяцы» Р. Леонкавалло (Ариозо Канио из 1-го акта),

«Celeste Aida» — «Аида» Д. Верди (Романс Радамеса из 1-го акта),

«Una furtiva lagrima» — «Любовный напиток» Г. Доницетти (Романс Неморино из 2-го акта),

«La donna ё mobile» — «Риголетто» Д.Верди (Песенка Герцо­га из 4-го акта),

«Е lucevan le stelle» — «Тоска» Д. Пуччини (Ария Каварадосси из 3-го акта),

«Recondita armonia» — «Тоска» Д. Пуччини (Ария Каварадосси из 1-го акта),

«Le Reve» — «Манон» Ж. Массне (Грезы де Грие из 2-го ак­та),

«Siciliana» — «Сельская честь» П. Масканьи (Серенада Туридцу из 1-го акта),

«Di quella pira» — «Трубадур» Д. Верди (Стретта Манрико из 3-го акта).

Популярность этих пластинок обеспечила Энрико его пер­вый контракт с фирмой «Victor». В студии в Кэмдене (в Нью-Джерси) он пел в небольшой квадратный рупор, соединенный со звукозаписывающей машиной. Оператор, управлявший ма­шиной, находился за перегородкой. Он подавал сигналы через небольшое окошечко. Заходить за перегородку никому не раз­решалось, так как техника записи составляла тайну компании. Музыканты, аккомпанировавшие Энрико, сидели позади него на табуретах разной высоты. Это позволяло соизмерять силу звучания певца и оркестра, так как усилителей в то время не было. Он начинал с того, что пропевал вещь с оркестром. Затем указывал, что нужно изменить, и пел снова.

— Хорошо, теперь начнем, — говорил он и подавал знак опе­ратору.

Энрико сразу же прослушивал запись и обсуждал ее с мис­тером Чайлдом. Хорошо ли записано? Понравится ли публи­ке? Запись сразу же портилась, потому что была восковой, и приходилось петь еще раз. Иногда скрипка звучала слишком громко, и тогда скрипач пересаживался подальше. Если Энрико не удовлетворяло звучание голоса, он настаивал на том, чтобы произвести новую запись. В конце концов, часа через два, достигался желаемый результат. Делалась медная матри­ца, с помощью которой штамповались пластинки. Он не запи­сывал больше двух-трех вещей за один раз и, как бы ни торо­пился домой, не спешил и не удовлетворялся тем, что можно было улучшить. Через два дня мистер Чайлд приезжал в Нью-Йорк и Энрико еще раз прослушивал записи. Он подвергал их самой тщательной проверке. Они спорили из-за каждой ноты, и если не приходили к соглашению, Энрико возвращался в Кэмден, чтобы начать все сначала. Однажды он много раз пропел соло «Cujus animam» («Чьей души») из «Stabat Mater» Д. Россини, чтобы добиться удовлетворившей его записи, по­сле чего подарил измученному трубачу жемчужную булавку, сняв ее с галстука.

Вы заслужили награду, — сказал он, — я думал, вы не вы­держите до конца.

Хотя Энрико не говорил, что отдает предпочтение какой- нибудь опере или романсу, он выделял некоторые из своих за­писей. Из неаполитанских песен он больше всего любил «А vuchella» («Милые уста») Ф.П.Тости и часто пел ее в концертах на бис. Из арий он предпочитал «Rachel, quand du Seigneur... « («Рахиль, когда Господь...» — ария Элеазара) из «Еврейки» Ж.Ф. Галеви, а из дуэтов — «Solenne in quest’ora» («Торжествен­но в час сей...») из «Силы судьбы», записанный с А. Скотти.

Дома он часто слушал пластинку с записью песни «Love me or not» («Ты любишь меня или нет»). Он пел ее по-английски и называл «песней нашей любви». Чтобы научить Энрико правильно произносить текст, я читала ему его по слогам, вы­говаривая их медленно и отчетливо. Когда он усвоил произно­шение гласных и согласных, то записал этот текст своим пре­восходным почерком. Он любил все, что относилось к песне «Over There» («В дальний путь»): слова, музыку, стиль, самого Кохана.

Однажды Джордж М. Кохан обедал с нами. Он ел сухое пе­ченье, пил молоко и рассказывал невероятно смешные случаи из своей жизни мягким, меланхоличным голосом. Энрико не­редко слушал записи джазовой музыки.

— Это забавно и интересно, — говорил он.

Он любил песни Виктора Херберта и самого автора.

— В них есть мелодия, — говорил он, — а это самое главное в любой музыке. Величественное «Largo» Генделя глубоко вол­новало его. Простые песенки, вроде «Сатрапе е sera» («Вечерние колокола»), как бы переносили его домой - в Италию. Ему казалось, что он снова слышит звон монастырского колокола в тихий летний вечер. В качестве свадебного подарка компания «Victor» прислала нам шкаф-граммофон, покрытый черным с золотом китайским лаком. К внутренней стороне его крышки была прикреплена золотая пластинка «La donna e mobile» (Пе­сенка Герцога из «Риголетто» Д. Верди) — первая вещь, напетая для компании в 1903 году. К январю 1920 года гонорар, выпла­ченный компанией Энрико, составил сумму 1 825 000 долла­ров.

Была середина декабря — время, когда предстояло родиться нашему ребенку. Мы перебрали сотни имен, но лишь в ночь накануне рождения девочки Энрико внезапно решил, что ее нужно назвать Глорией.

— Потому что она будет венцом моей славы, — сказал он.

Она родилась в половине одиннадцатого ночи 18 декабря 1919 года. Первые слова, услышанные мной, были:

— Дорогая, это маленькая девочка.

Держа ее на руках, Энрико сказал, что кроме имени Глория, она еще будет зваться Грацианной в честь его матери, которую звали Анной, Америгой, потому что родилась в Америке, Вик­торией, поскольку мы выиграли войну, и Марией в честь девы Марии.

Энрико заказал шампанское для всех служащих отеля и дал на кончике мизинца капельку Глории. Он был бесконечно сча­стлив. На следующий вечер, когда он пел в «Любовном напит­ке», с галерки кричали: «Viva рара!» («Да здравствует папа!»). Месяц спустя как-то утром мы зашли в детскую посмотреть, как Нэнни купает и одевает ребенка.