Дороти Карузо - Энрико Карузо: легенда одного голоса

18 часов

Моя любимая Дора!

Прошел ужасный день, и я его полностью опишу, начав с того момента, на котором остановился. В 15.30 начался спек­такль. Голос звучал прекрасно, настроение было отличным, но на небе сгущались тучи и в конце первого акта начал накрапы­вать дождь. Второй акт прошел с большим успехом. Эти два ак­та я пропел очень хорошо, и все были довольны, но во время баркаролы, когда я спел «Iо sfido i venti, i lampi, i tuoni ecc.» («Послушны мне ветры, молнии и громы...»), на самом деле подул сильный ветер, сверкнула молния и грянул гром. Нача­лась гроза. Я готовился к третьему акту, когда вода стала зали­вать мою уборную. Мы ждали в течение получаса. Публика не расходилась. Когда стало невозможно находиться в уборной, я надел плащ и вышел. На мой вопрос: «Что мы будем делать?», — последовал ответ: «Пойдем домой». Быстро переодевшись, я ушел. Это первый случай в моей певческой деятельности, когда я, не сделав до конца работу, получаю деньги. Что ты скажешь, если я отдам эти деньги бедным? Я не хотел их брать, но импре­сарио ни копейки не вернул зрителям, поэтому я не вижу осно­ваний отдавать деньги. Я думаю послать их моим бедным род­ным.

Весь твой Рико.

Букарелли, 85, Мехико

14 октября 1919 года

16 часов

Дорогая Дора!

В десять часов я лег спать. Головная боль сегодня не очень сильная. Я хотел поскорее уснуть, и это мне удалось, но в поло­вине двенадцатого я проснулся от шума. Пришел Дзирато, который думал, что я не сплю, потому что у меня горел свет, и по­дал мне две твои телеграммы. Когда я взял их, мне послыша­лось, что твой ласковый голос произнес «Рико, Рико, это я!». Я осмотрелся. Никого, только Дзирато, еще более высокий, чем обычно, молча ждал, что я скажу. Я три или четыре раза прочел телеграммы, положил их около сердца и снова уснул. Проснув­шись в два часа, я долго целовал их. Все только и говорят о «Марте». Этой оперой я, кажется, всех поражу. Как и ты, я готов писать тебе каждую минуту и, когда мне мешают, станов­люсь мрачен и зол, пока не получу возможности взять перо и начать писать «Моя милая Дора». Тогда мое настроение меня­ется. Я становлюсь спокойным и кротким. Получил не очень подробное письмо от Мимми. Отвечу ему тем же. Как ни пе­чально, но должен кончать письмо. Как сильно я люблю тебя, дорогая Дора! Ты вся в моем сердце.

Твой Рико.

Букарелли, 85, Мехико

16 октября 1919 года

Моя дорогая Дора!

Только что встал с постели, а до этого в течение двух часов меня мучили сильные боли. О, моя Дора! Я не знаю, что мне де­лать. Я очень боюсь. Я не хочу больше оставаться в этой стране. Я хочу умереть возле тебя! Я плачу оттого, что страдаю сам и за­ставляю тебя страдать. Я не сделал ничего плохого. Почему же я должен мучиться от этих адских болей? Я еле дышу и бледен, как мертвец. Сегодня у меня дважды были приступы. Люди го­ворят, что Бог милостив ко мне. Полагаюсь на его доброту. Хо­чу, чтобы ты была рядом.

Моя Дора! Я люблю тебя больше, чем Бога.

Твой Рико.

Букарелли, 85, Мехико

16 октября 1919 года 19.30

Дорогая Дора!

...После того, как прочел два твоих письма, почувствовал се­бя лучше. Мистер Стефанини сказал мне: «Дорогой мой, вы за­были, что собирались пойти на бой быков». Я ответил, что пом­ню об этом, но должен написать письмо моей дорогой малень­кой жене. Поэтому я сказал, что никуда не пойду. Мы немнож­ко поспорили, но он убедил меня, сказав, что написать я могу позднее. Мы пошли на бой быков. Какой ужас! Я не буду тебе описывать всего, потому что ты будешь испытывать такое же чувство омерзения, какое испытал я и которое явилось причи­ной третьего сегодняшнего приступа. Ни аспирин, ни электри­ческая подушка, ни другие средства не помогли. Я страдал в те­чение двух часов. Когда я почувствовал, что могу поворачивать голову, то встал и подумал, что если я буду писать тебе, мне бу­дет легче. И на самом деле, я чувствую себя лучше. Смогу ли я найти слова, чтобы ответить на твои милые письма? Боюсь, что нет, но постараюсь описать все, что чувствую. После такого письма я люблю тебя еще больше, чем раньше, дорогая. Я ни­когда еще не слышал ни от кого таких ласковых слов и выраже­ний, обращенных ко мне, и очень сожалею, что не могу сказать тебе еще больше ласковых и нежных слов. Мне не хватает анг­лийских слов, но я стремлюсь своими делами показать, как люблю тебя. Я люблю тебя с того момента, как увидел в первый раз. Я безумно люблю тебя! Дорогая моя, я никому не позволю огорчать тебя и прошу меня простить, если иногда бываю не­сколько вспыльчив. Сохрани анонимное письмо и не обращай на него никакого внимания. Этот старик — твой отец — сума­сшедший! Мне жаль его, и я надеюсь, что когда-нибудь он при­дет в себя и вспомнит о своей семье.

Бесконечно любящий, навсегда твой Рико.

17 октября Карузо пел в театре «Эсперанца» шестой спек­такль. Это была «Марта».

Мехико

18 октября 1919 года

17 часов

Моя любимая Дора!

...Я отправился в театр в очень плохом состоянии. Там по­пробовал голос и поразился, как ярко он звучал. Я немного ус­покоился, но голова продолжала болеть. Начался спектакль, и я, сидя в уборной, слушал первую сцену. Никто не знал своей партии. Ты, должно быть, помнишь, что я не был на генераль­ной репетиции и поэтому ею для меня являлся сам спектакль. Сопрано и меццо очень часто ошибались, и это нервировало меня, потому что я думал о дуэтах, терцетах и квартетах. Во вто­рой сцене на базарной площади хор сильно фальшивил. Я вы­шел на сцену с баритоном, который запел очень фальшиво. Публика была к нему снисходительна, потому что это старый певец. Я начал петь «larghetto» и с удивлением заметил, что го­лос звучит тускло. Опыт позволил мне спеть хорошо, и публи­ка долго аплодировала после моего соло и ансамбля. Во втором акте было много ошибок, фальшивых нот и испорченных ми­зансцен. Вообрази себе, что у Марты не было цветов, хотя я и предупредил ее об этом. Она не поняла меня. Я заметил цветы у нее на шляпе и сказал ей, чтобы она взяла один из них. Ника­кой реакции!! В тот момент, когда я должен был взять у нее цветок, я сорвал его со шляпы, на что публика реагировала смехом. После отрывка «Последняя роза лета» начиналась самая интересная часть дуэта и в этот момент на сцену совершенно неожиданно вышли Нэнси и Пламкет. Не растерявшись, я изме­нил текст и вместо того, чтобы петь Марте, пропел им, давая понять, что им еще рано выходить. Они удалились. Мы спокойно закончили дуэт, после которого зал разразился бурей аплодисментов. Меня долго вызывали, но я ушел к себе в уборную. На­ступила очередь серенады. Я спел «Dormi pur ma il mio riposo» от всей души, и все расчувствовались. После окончания акта занавес поднимался шесть раз. Наступил третий акт, в котором я пою романс. Дорогая моя, не могу понять, откуда у меня поя­вился такой голос?! Я никогда не пел эту арию так хорошо. По­сле нее публика совершенно сошла с ума. Крики и аплодис­менты длились двадцать минут. Требовали биса, но я не стал би­сировать. Наступила очередь concertato, где есть известная фраза «Marta, a te perdonno Iddio» («Марта, тебя Господь про­стит»). Я спел ее так сильно, что публика и актеры плакали и восхищенно аплодировали. В антракте моя уборная оказалась набита людьми, глаза которых были полны слез. Один так рас­чувствовался, что ему пришлось оказывать помощь. Некото­рые целовали мне руки. Я никогда раньше не пел так, как в этот раз. Контакт со слушателями был полный. Наверное, в тот мо­мент моя Дора молилась за меня. Я сразу же решил послать тебе телеграмму и продиктовал ее Дзирато. На словах «...я пел превосходно, несмотря на головную боль...», Дзирато расплакался. Он был взволнован успехом и моими страданиями. Я поднял его, так как он стоял на коленях. «Простите меня. Я так взволнован», — сказал он и пошел отсылать телеграмму. Последний акт прошел хорошо. Когда я садился в машину, меня окружила толпа. Мужчины пожимали мне руку, а женщины целовали. Приехав домой и скромно поужинав, я лег спать. Я уснул, произнося твое имя.