Дороти Карузо - Энрико Карузо: легенда одного голоса

да выстроились служащие театра, которые приветствовали ме­ня аплодисментами. Двери, ведущая в мою уборную и противо­положная, были украшены моими портретами, пальмовыми ветвями и цветами. Флаги, цветы, картины — все это было очень торжественно. Все улыбались, аплодировали и говорили: «Viva il nostro саго е amato tenore!» («Да здравствует наш дорогой и любимый тенор!»). Хористы, рабочие сцены и статисты были празднично одеты. Казалось, что приготовились встречать ко­роля. Перед «Паяцами» был небольшой концерт, но участво­вавшие в нем пели откровенно плохо. Все ждали начала оперы. Мы начали, и, как всегда, публика не понимала моих фраз, но была довольна. Я же не был удовлетворен, потому что чувство­вал, что между мной и слушателями нет полного контакта. Ду­маю, это произошло, во-первых, потому, что все особенно ожидали «Паяцев» и платили за билеты в три раза больше обычного. Во-вторых, потому, что концерт оказался так плох, а, в-третьих, потому, что меня раздражал ослик, впряженный в повозку. Так или иначе, но мы добрались до конца первого ак­та. Как я спел, не знаю, знаю только, что меня засыпали цвета­ми, летевшими из лож, партера и галереи, и что в зале стоял не­вообразимый шум. После пятого вызова я наконец стал пони­мать, что происходит: шум производила публика. Мужчины и женщины совершенно сошли с ума, стоя приветствовали меня и оглушительно кричали. Меня вызывали очень много раз. Я плохо почувствовал себя, видимо, оттого, что шум был очень силен и я был растроган приемом. Знаешь, о чем я тогда думал и кого искал в зале? Тебя. А тебя не было! Если бы ты сидела в зале, то, наверное, плакала бы от радости.

Мимми я написал в последнем письме то же, что и ты ему написала. Кажется, он не хочет учиться. Тем хуже для него. Я сделал все, что мог, и не моя вина, если он станет ослом. Мно­го ли сюрпризов ты мне приготовила? Надеюсь, что да.

Я люблю тебя. Доброй ночи. Рико.

26 октября на сцене, построенной на арене цирка, Энрико пел в «Аиде».

Мехико, 26 октября 1919 года 20.30

Моя дорогая Дора!

Пишу тебе после спектакля «Аида», прошедшего с огром­ным успехом. Опишу все по порядку. Сегодня прекрасный день и солнце очень сильно грело. Сцена была буквально зали­та солнцем. Лучи ослепляли, и было жарко, как в шведской бане

Пришлось зажмуриться, и поэтому я не видел дирижера. Бас (хуже любого хориста!) запел голосом, похожим на лай ста­рого пса. Все это меня нервировало. Я начал петь «Celeste Aida» («Милая Аида») с закрытыми глазами. В таком состоянии не­возможно петь хорошо. Я пел без подъема и лишь случайно до­пел арию до конца без происшествий. Мне аплодировали, но публика поняла, что я могу спеть лучше, и аплодисменты были не очень горячими. Во второй картине публика также без осо­бого энтузиазма принимала меня, хотя пел я хорошо. Кто-то сказал мне, что виноват в этом бас. Прошла сцена победы. На­ступила очередь сцены у Нила. Я вдохновился и овладел публи­кой. Зрители неистовствовали и много раз вызывали меня. Я не в состоянии описать реакцию публики. Кричали так, что, ду­маю, многие остались без голоса.

До завтра. Люблю тебя всей душой. Рико.

Букарелли, 85, Мехико

27 октября 1919 года

10.30

Моя обожаемая Дора!

Сейчас я чувствую себя хорошо, потому что беседую с моей Дорой, которую зову каждую минуту. Бывает, что губы неожи­данно для меня произносят: «Где ты, моя Дора?». Я никогда не отправляю тебе послания, не поцеловав его, а ты иногда забы­ваешь сделать это.

Сейчас нам надо экономить. Ты снова рассердилась на сво­его отца? Богу угодно, чтобы он был таким, и мы должны пови­новаться. Старик ужасен. Надо же иметь такой плохой харак­тер. Он, наверное, никогда ни к кому не был добр. Мне кажет­ся, он не задумывается над тем, что ему придется умирать. Мне жаль его.

Очень люблю тебя. Рико.

Букарелли, 85, Мехико

28 октября 1919 года 18 часов

Моя дорогая Дора!

В половине первого я отправился в итальянское консульст­во для получения визы. Произошла небольшая неувязка. Все учреждения здесь закрываются в час дня, и, прибыв в консуль­ство с небольшим опозданием, я послал Дзирато узнать, примут ли нас, а сам остался ждать в машине. Скоро он вернулся и ска­зал, что консул ждет меня. Поднимаясь по лестнице, я встретил консула или вернее вице-консула, который довольно грубо сказал, что уже второй час и учреждение закрыто. Я сразу же со­образил, что что-то произошло, и очень вежливо ответил этому маленькому зверьку (я называю его так, потому что он мал и безобразен): «Вы правы. Я приду днем. Точно в три». Дзирато нервничал. Он уже давно ведет себя странно, и я не понимаю, почему. Сам он говорит, что временами у него нет желания ра­ботать, и приписывает это изменчивости погоды. В три часа я вновь прибыл в консульство. Вице-консула нельзя было узнать — он стал мил и добр. Мы оба хотели объясниться, и он очень вежливо сказал, что не хотел регистрировать паспорт утром от­того, что человек, пришедший к нему (Дзирато), разговаривал очень громко и неучтиво. Я объяснил, что Дзирато объясняет­ся подобным образом, поскольку он несколько глуховат, и все окончилось хорошо. Что же касается Дзирато, то, если он будет продолжать так вести себя, с ним придется расстаться, как это ни прискорбно. Впрочем, возможно, он изменится.

На этой неделе я буду уже у американской границы, и можешь представить волнение, с которым я ожидаю дня встречи с тобой. Знаешьлиты, что круглые сутки я зову тебя? Я говорю: «Дора, где ты?» Никто не отвечает. Я расстраиваюсь, но говорю себе: «Она дома, но я слышу рядом ее шаги». Через неделю нас будут разде­лять только три дня. Доброй ночи. Сиди спокойно в кресле и по­зволь мне стоять на коленях около тебя и говорить о моей любви.

Я люблю тебя. Рико.

28 октября он спел в концерте, доход от которого пошел в «Фонд Образования» города Мехико, а 30-го — в «Манон Лес­ко» Пуччини. Его прощальное выступление состояло из третьего акта «Любовного напитка», третьего акта «Марты» и первого акта «Паяцев». После него он телеграфировал мне: «Каждая ария встречалась овацией, а после окончания публика устроила нечто совершенно невероятное. Присутствовало два­дцать пять тысяч человек. Я счастлив, что побывал здесь, узнал эту страну и ее восторженный народ, который постоянно вызы­вал во мне творческое волнение».

А затем Энрико приехал. Это было чудесно. Так как мы пи­сали обо всем каждый день, нам не надо было много рассказы­вать друг другу: мы начали жить с того момента, как встрети­лись. Все, что говорил Энрико, касалось настоящего или буду­щего, но не прошлого. Я никогда не встречала людей с таким уникальным качеством. Ведь повторение того, что уже извест­но, часто раздражает. Он привез мне различные подарки: белье, драгоценности, веера и кружева. Мне все нравилось, и скоро мы опять почувствовали себя так, как будто никогда не расставались. Фучито опять играл «Еврейку». Когда Энрико внезап­но появлялся в дверях и говорил: «А! Ты здесь, моя Дора!», я чувствовала себя невыразимо счастливой и не находила слов, чтобы объяснить ему, что он значит для меня. Единственное, что я могла сказать: