Дороти Карузо - Энрико Карузо: легенда одного голоса

Но его вокальные связки сами по себе были не более приме­чательны, чем у большинства певцов. Когда Карузо спрашива­ли, чем должен обладать певец, он отвечал:

— У него должны быть: большая грудная клетка, большой рот, 90% памяти, 10% ума, огромная трудоспособность и кое- что в сердце.

Его память была феноменальной. Он знал шестьдесят семь партий и более пятисот отдельных вещей, к которым постоян­но прибавлял все новые и новые. С возрастом голос его стано­вился мощнее и богаче, появилось законченное мастерство, что позволяло ему отлично справляться с самыми сильными драматическими партиями (Самсон, Элеазар, Иоанн Лейден­ский), но в то же время он был великолепен и в лирических операх — таких, как «Марта» и «Любовный напиток».

Он пел на французском, итальянском, испанском и англий­ском языках, но никогда не пел по-немецки — даже когда его просил сам кайзер. По этому поводу он заявлял представителям берлинской прессы:

— Итальянский язык — самый удобный для пения. В нем пять чистых гласных и очень мало согласных звуков. Я не могу петь по-немецки, потому что в этом языке часто встречаются согласные, а специфически острая манера произношения ли­шает мой голос блеска и способности выразительно произно­сить фразы. Иностранные певцы, которые поют на немецком языке, обладают лучшей техникой, чем я. В этом все дело.

Когда его однажды спросили, в каком возрасте голос певца звучит лучше всего, он ответил:

— О женском голосе ничего не могу сказать, но для тенора, я думаю, лучший возраст — от тридцати до сорока лет. До три­дцати у певца еще нет ни мастерства, ни настоящей души. По­сле тридцати у него может быть и то, и другое, и, если повезет, хороший голос. Когда я был десятилетним мальчиком, то пел в Италии и пел хорошо. Когда мне исполнилось двадцать, я пел лучше. Когда же мне стало тридцать, у меня были голос, опыт, мастерство и я начал петь еще лучше.

Днем своего сценического дебюта Энрико считал 16 ноября 1894 года, когда он спел в театре «Нуово» в Неаполе в опере «Друг Франческо», хотя до этого выступал в небольших театрах в окрестностях этого города. Ему был тогда 21 год. В тот вечер он получил 80 лир и его пригласили спеть в четырех спектаклях. Опера не имела успеха, но молодого тенора приняли тепло. Че­рез двадцать пять лет — 22 марта 1919 года — праздновался его юбилей — 550-е выступление на сцене «Метрополитен». Бед­ный Энрико очень волновался в тот вечер, так как должен был петь по одному акту из таких разнообразных по характеру опер, как «Паяцы», «Любовный напиток» и «Пророк». Собираясь в театр, он сказал:

— Все будут довольны сегодня, кроме меня.

После представления я пошла за кулисы. Поднялся занавес. Энрико уже переоделся и сидел на позолоченном стуле у самой рампы, окруженный певцами и служащими «Метрополитен». Он со смущенным видом выслушал приветственные речи, ни одному слову из которых, если они не касались его голоса, не верил.

В глубине сцены стоял большой стол, заставленный подар­ками. Среди них были серебряные вазы от дирекции «Метропо­литен» и оркестрантов, серебряный декоративный поднос от компании «Victor», золотая медаль от Гатти и много других подношений. От имени 5,5-миллионного населения Нью- Йорка ему преподнесли флаг города. Он принял его так спокой­но, как будто выпил стакан воды, и сказал небольшую речь. Я подумала, какие чувства испытывал бы он, если бы в этот миг вспомнил мальчугана, который за несколько лир переписывал ноты при свете уличных фонарей на улицах Неаполя.

После юбилея наш дом оказался переполнен подарками. Энрико беспомощно разводил руками, глядя на заставленные столы и стулья.

— Что мы будем делать со всем этим, Дора?

Он радовался каждому подношению в отдельности, но все вместе они приводили его в замешательство. Громадный ковер ручной работы из черной шерсти с огромными вытканными красными цветами занимал половину салона. Всевозможные вазы и картины стояли между многочисленными букетами роз. Среди подарков было около дюжины тростей и зонтиков с зо­лотыми, серебряными и костяными ручками, ониксовые запонки с крупными бриллиантами, одиннадцать старинных ча­сов восемнадцатого века, украшенных драгоценными камня­ми, наши портреты, вышитые на шелке. Было множество набо­ров для игры в покер и шахматы, в которые мы никогда не иг­рали, сигары «Corona», которые он никогда не курил, бесчис­ленное разнообразие золотых карандашей и ручек, золотых портсигаров, ножей для разрезания бумаги, множество адре­сов, подписанных сотнями музыкантов. В центре стола на ог­ромном серебряном подносе, окруженном букетами роз, свя­занных красными, белыми, голубыми и зелеными (цвета Ита­лии и Америки) лентами, лежала огромная кипа телеграмм.

— Куда мы все это денем? — спросил Энрико. — Ну, да лад­но. Публика меня любит, а для «Метрополитен» это неплохая реклама. А теперь я хочу спать.

Энрико был, с одной стороны, живым человеком, а с другой — гением. Я всегда старалась понять, какая из этих сторон руко­водила им в каждом отдельном случае. Это не всегда мне удава­лось, а однажды привело к очень неприятному событию. Его ревность поражала меня. Когда мы поженились, он предупре­дил меня, чтобы в его отсутствии я ни с кем не встречалась.

— Даже с друзьями моего брата? — спросила я.

— Даже, — ответил он, — потому что тебя могут с ними уви­деть люди, не знающие, кто они.

Я выполнила его желание, потому что оно не показалось мне необоснованным, а, кроме того, была рада сделать ему приятное.

Весной, еще до нашего отплытия в Италию, вместе с труп­пой «Метрополитен» Энрико выезжал на гастроли. Я была вме­сте с ним. Однажды вечером, после первого спектакля с уча­стием Энрико, двое его старых приятелей пригласили нас по­обедать и потанцевать. Вечер был очень хороший и теплый, яр­ко сияли звезды, и столы стояли на открытом воздухе под де­ревьями, на которых висели фонари. Мы сидели за столом с хо­зяином дома Джимми, крупным, толстым и веселым мужчи­ной, и его женой Фанни Мей, славной и такой же полной и ве­селой, как и ее муж, дамой. Я заметила, что оба они смотрели на Энрико с обожанием. После обеда, когда начал играть оркестр, меня внезапно охватило чувство робости и смущения.

Что я здесь делаю, — подумала я, — среди людей, которых яникогда раньше не видела, которые рассматривают меня и улыбаются мне только потому, что я жена величайшего тенора мира?

В этот момент Энрико пригласил меня танцевать. Я посмот­рела на него и... отказалась.

— Хорошо, потанцуем потом, — сказал он и пригласил Фан­ни Мей.

Я наблюдала за ними, но когда к ним присоединились дру­гие пары, смущение покинуло меня и я снова стала счастливой и спокойной. Хозяин дома пригласил меня, и я согласилась. Энрико увидел нас и сказал, что хочет поговорить со мной.