Дороти Карузо - Энрико Карузо: легенда одного голоса

— Пойдемте со мной, — сказал он, — ее ждет толпа, но она хо­чет видеть вас.

— Я иду домой, — ответил Энрико.

— Но...

— Я иду домой, — еще раз сказал Энрико и мимоходом доба­вил: — Приходите к нам обедать.

За обедом Энрико смеялся и говорил без умолку, не упоми­ная о концерте. Во время кофе маркиза не выдержала и спроси­ла, какого он мнения о ее выступлении.

— Самого лучшего, — ответил Энрико, не задумываясь, — вы имели огромный успех.

— Но что вы можете сказать обо мне?

— Вы были очень эффектны - и... стул и... муфта и... все. Вы всем очень понравились.

— Ну, а голос, пение?

Энрико сразу изменился.

— Вы хотите знать мнение Карузо-артиста или Карузо-товарища?

Высоким от волнения голосом она ответила:

— Конечно, артиста.

— Хорошо, я скажу. Вы не должны петь, потому что не знае­те, как это делается.

Она пришла в ярость.

— Как вы можете говорить такое? Я училась семь лет у Жана де Решке!!

— Значит, мадам, вы оба зря тратили время в течение этих семи лет. У вас нет голоса, и вы не умеете петь. Но вы будете ан­гажированы, потому что у вас превосходная внешность.

Она сразу же встала из-за стола и ушла. На следующий день к нам пришли миссис Бельмонт и миссис Реджинальд де Ковен. Они были на концерте и хотели знать мнение Энрико, чтобы в случае, если тот отзовется положительно, пригласить маркизу петь в их домах.

— Она очень эффектна и имела большой успех, — сказал Эн­рико, — вы не ошибетесь, если пригласите ее.

Гости сказали, что думают так же, и ушли.

— Видишь, Дора, она обеспечена работой. Но как она не могла понять, что я ничего не хотел говорить о концерте. Она заставила меня причинить ей боль, но в противном случае ста­ла бы говорить всем, что я похвалил ее пение, а ведь могли най­тись люди, разбирающиеся в пении, которые сказали бы, что Карузо глупец, который не может отличить хорошего голоса от плохого. Этого не может допустить мое профессиональное са­молюбие. Когда настаивают, я всегда говорю правду.

Вокруг имени Карузо было создано много легенд, число ко­торых все время увеличивалось. Некоторые из них были фанта­стичны, иные правдивы, другие содержали лишь долю правды. Меня часто спрашивали, справедливы ли они, и я привожу здесь ответы на ряд таких вопросов.

Энрико имел рост 5 футов 9 дюймов (175 см) и весил 175 фунтов (79 кг). (Он был на полдюйма выше, чем я).

У него был кремовый цвет лица без румянца на щеках.

Волосы его были черными, жесткими и прямыми.

Он был плотного сложения, но не мускулист.

Его руки были большими и сильными, а ступни ног — широ­кими и короткими.

Он не мог бегать из-за дефекта ахиллесова сухожилия.

Он принимал ванну два раза в день.

В повседневной жизни он не применял пудры, только на сцене.

Он пользовался парфюмерией марки «Сагоп»; обходил все комнаты с пульверизатором, разбрызгивая духи.

После каждого спектакля он весил на три фунта (1.5 кг) меньше, чем до него.

В течение дня он никогда не отдыхал лежа.

Он не ездил верхом, не играл в гольф или теннис, не ходил много пешком и не занимался утренней гимнастикой.

Он никогда не учился управлять автомобилем.

Он не переедал.

Он никогда не съедал во время ланча 5 тарелок спагетти! Его ланч состоял из овощного супа с цыплячьим мясом и салата.

С любым блюдом он ел хлеб, но только корки.

Он не брал в рот шоколада и шоколадных конфет.

Он любил мороженое, особенно крем-брюле.

Любой зелени он предпочитал укроп.

Он не пил пиво, виски, молоко и чай, но выпивал в день 2-3 бутылки минеральной воды. Иногда он пил немного вина.

Он никогда не жевал жевательную резинку.

Он выкуривал в день две пачки египетских сигарет (всегда с мундштуком).

Он любил детей и собак.

В городе он не держал домашних животных.

На вилле в Синье ни одна птица не сидела в клетке.

В своих владениях он не позволял стрелять певчих птиц.

Ни зеркала, ни бокалы не раскалывались при звуках его го­лоса, как это утверждали.

Когда он хорошо чувствовал себя, то ложился спать в пол­ночь и спал восемь часов.

Он не дебютировал в качестве баритона.

Он никогда не прибегал к услугам клаки, хотя был в хороших отношениях с главой клаки «Метрополитен» — старым Ско­лом.

Он пел только в одном любительском спектакле. Это была «Сельская честь» — спектакль, состоявшийся в 1892 году в Не­аполе.

Он всегда сохранял итальянское подданство.

Он предпочитал жизнь в Америке жизни в какой-либо дру­гой стране.

Сильные головные боли, которые беспокоили Энрико три ме­сяца тому назад в Мексике, с января снова стали докучать ему. Они не были ежедневными, но достаточно частыми, чтобы дер­жать его нервы в постоянном напряжении. На беду в это время он должен был петь по утрам. Ему приходилось рано вставать, петь упражнения, приводить в порядок горло, надевать костюмы, ко­торых он не любил. Однажды утром, когда ему предстояло петь в «Уолдорфе», он проснулся с сильнейшей головной болью. Вены на его висках вздулись, пульсация шейных артерий была так силь­на, что голова дрожала. Он перепробовал десяток воротничков, прежде чем подобрал подходящий. В конце концов он сказал:

— Мне надо лечь.

Глаза его были воспалены и полузакрыты. Дзирато держал лед у запястья, но это не помогало.

Может, позвонить в дирекцию? — шепнула я Дзирато.

Он отрицательно покачал головой. Энрико немедленно поднялся.

— Идемте. Я должен петь.

Когда он вышел на сцену, на его лице не отражалось и тени страдания. Он спел всю программу и еще несколько вещей на бис. Наконец он сказал:

— Спасибо. Больше я не могу петь. Я не завтракал и поэтому голоден.

Это интимное заявление растрогало публику. Великий пе­вец стал как бы близким знакомым каждого слушателя, я слы­шала, как, уходя, одна женщина сказана:

Не правда ли, он очарователен?

— Он так мил, и мне кажется, будто я его хорошо знаю, — от­ветила ее спутница.

Энрико искусно скрыл от публики свое плохое состояние, и никто ничего не заметил.

В конце апреля ему предстояло отправиться на два месяца на Кубу, чтобы петь в Гаване. Я не могла поехать с ним, потому что Глория была слишком мала для такого путешествия, а оставить ее одну мы не могли. Накануне его отъезда мы завтракали в ка­зино в Центральном парке. Я обратила внимание на большой открытый «Паккард» — прекрасный автомобиль серого цвета. После завтрака я ждала Энрико в парке, пока он расплачивал­ся. Парк был очень красив в эту пору, и мы немного погуляли, прежде чем идти домой. У входа в наш отель стоял автомобиль.

— Посмотри, — сказала я, когда мы подошли к отелю, — это тот самый «Паккард», который я видела у казино.

Он твой, — сказал Энрико, — я купил его после завтрака.