Дороти Карузо - Энрико Карузо: легенда одного голоса

Затем с гордостью добавил:

— Он тоже неаполитанец, как и я.

Энрико понимал, что разумнее интересоваться собствен­ной жизнью, чем копаться в чужих. О своих современниках он почти не говорил. Он принимал их такими, какими они были, не вдумываясь, что на самом деле они собой представляют. Только когда их пути скрещивались, например на сцене, он за­мечал их. Он говорил о них постольку, поскольку те имели от­ношение к его работе. Он никого не хвалил и не критиковал, никогда не выделял одного певца за счет другого. Он был на- столько поглощен своей работой, что у него не оставалось ни времени, ни желания судить о людях или событиях. Он не упот­реблял свой дар для забавы. В этом отношении он отличался от многих крупных деятелей искусства. Я была свидетельницей того, как Рахманинов, Крейслер и Джон Мак-Кормак часами обращались с музыкой, как дети с игрушками, развлекая себя и других. Я слышала, как Рахманинов пытался петь под неверо­ятно шумный аккомпанемент Джона, а Эрнест Шеллинг играл на рояле, катая по клавиатуре два апельсина. Они обсуждали вопрос «является ли пение творчеством?» Певец говорил «да», пианист «нет», а вежливый скрипач одобрял интересные поло­жения обоих. В эту абстрактную дискуссию Энрико не вступал. Когда к нему обращались, он отвечал «да», или «нет», или «не знаю». Я думаю, он был бы менее меланхоличен, если бы вре­менами относился менее серьезно к своему творчеству.

Энрико избегал общества, но если принимал приглашение, то шел в гости уже довольный, а не предвкушая возможность приятно провести время. Он улыбался слуге, открывавшему две­ри, лакею, который брал у него пальто и шляпу, и вообще всем. Он не обращался к хозяйке с неуместными льстивыми приветствиями, а просто говорил: «Очень рад». Все, кому это адресова­лось, чувствовали себя так, как будто им сказали очень приятный комплимент. Он способствовал поднятию настроения любого общества. У него были приветливые и в то же время нетривиаль­ные манеры. Он не позволял людям поклоняться ему, и если они сначала разочаровывались, находя вместо бога простого челове­ка, то скоро их разочарование проходило, так как Энрико умел делать людей такими же простыми, каким был сам. Он являлся внимательным слушателем и умелым рассказчиком. Его расска­зы были яркими и лишенными вульгарности, а смех - искрен­ним и негромким. Он принимал участие в обсуждениях, но не спорил и избегал слишком горячих и интимных тем. Он приду­мывал свои обороты в английском языке и не понимал многого, что ему говорили. Американцы говорят быстро и проглатывают целые фразы. Поэтому он часто улавливал только последние слова в предложении. Он не переспрашивал, а лишь повторял их с выражением удивления, сочувствия или восхищения, судя по выражению лица говорящего. Мне часто приходилось слышать такие беседы, и никто не догадывался, в чем, собственно, дело. Он улыбался, уходя, так же радостно, как и в начале визита, и только когда он говорил: «Завтра петь!» — я понимала, что пора удовольствий кончилась и наступила очередь работы.

Энрико заботился не столько о сохранении голоса, сколько

о сбережении жизненных сил, трату которых во время пения он возмещал часами полного молчания, в которых нуждался, как растение в воде. Сила его заключалась в нем самом. Пение не составляло исключения. С детства он пел, как птица, сердцем, в девять лет пел альтом в маленькой приходской церкви; в де­вятнадцать лет в течение года слушал, как учил молодых певцов маэстро Верджине. Этим годом ограничивалось все его музы­кальное обучение.

Все остальное — музыкальность, техника, нюансы, эмоцио­нальность — было добыто им самим. Поэтому он не нуждался ни в чьих советах. Он родился с прекрасным голосом, а его упорство, чутье, мужество и честность сделали его выдающим­ся певцом. Он отлично понимал, в чем ему надо совершенство­ваться; его сознание стало источником его силы и двигателем на пути к совершенству. Внутри гениев всегда горит самоподдерживающийся огонь.

Все, что делал Энрико, было так же замечательно, как и его пение, потому что на любое занятие он тратил все свои жизнен­ные силы. Те, кто не знал этого, считали, что пение заслоняло все остальное. А он отдавался с полной энергией всякой дея­тельности, будь то пение или склеивание конвертов.

Однажды ему потребовалось несколько больших конвертов для газетных вырезок, а у него был только один. Я предложила послать за ними шофера.

— Нет, — ответил он, — я сделаю их сам. Таким образом я обу­чусь еще одному делу.

И действительно, он склеил по имеющемуся образцу отлич­ный конверт. Энрико терпеливо проделал такую операцию одиннадцать раз. Потом он смешал конверты и предложил мне найти среди них тот, который послужил образцом.

Энрико не требовал, чтобы я вела замкнутую жизнь. Снача­ла я предпочитала ее потому, что такова была его жизнь, а по­том начала находить в ней свою прелесть. Энрико не учил меня мудрости — он демонстрировал ее. Он не проповедовал добро­ту, терпимость, великодушие, справедливость, изобретатель­ность — он просто-напросто сам был их воплощением. Он не получил систематического образования, но поступал так, буд­то имел его. Все его действия отличались продуманностью, а наша жизнь давала мне время поразмыслить над ними. Потому- то я молча понимала его мысли. Энрико заботился о людях не тогда, когда ожидал получить что-нибудь от них взамен, а когда ценил их внутренние качества. Вскоре после свадьбы он расска­зал мне о землетрясении в Сан-Франциско и закончил свой рассказ так:

— Я спас большой портрет Теодора Рузвельта, который тот подарил мне за неделю до этого, когда я пел в Белом доме. По­том я поехал в Лондон и как-то рассказал об этом королю и ко­ролеве. Им понравилось, что я спас фотографию. Приятные люди. Король Эдуард очень мил и добр.

В этот момент в комнату вошел маленький старый Гравина. Это был бедный актер — а в свое время один из лучших италь­янских комиков, — которого Энрико спас от голодной смерти, дав ему работу (тот вырезал для Энрико газетные статьи). Одна­жды Гравина показал мне удивительный трюк — его глаза «вы­двигались» вперед, как у улитки. Он вошел, весь дрожа, так как страшно робел перед Энрико. Когда он вышел, Энрико сказал:

— Это тоже очень славный и добрый человек. Я рад, что он рядом со мной.

Он не находил разницы между качествами английского ко­роля и старого актера.

Наша столовая в «Никербокер-Отеле» была достаточно ве­лика, чтобы принимать гостей, но в новогодний праздник 1919 года нам пришлось снять целый этаж. Пригласили около тыся­чи гостей: певцов и служащих «Метрополитен», друзей Энрико, моих родственников и друзей, но на самом деле собралось око­ло трех тысяч человек.