Дороти Карузо - Энрико Карузо: легенда одного голоса

Мы с Энрико встречали гостей, пожимали им руки и жела­ли счастья. Пришло много людей, которых Энрико считал моими знакомыми, а я — его. Это выяснилось потом. В двух за­лах для танцев играли оркестры. В буфетах было неограничен­ное количество превосходного шампанского и много всевоз­можных закусок и сладостей. Мы с Энрико ничего не ели и не пили, потому что до девяти часов встречали гостей, хотя в при­глашениях просили прийти к семи. Мы устали и проголодались и, поскольку к буфетам пробраться оказалось невозможно, по­тихоньку ушли к себе. На следующий день Энрико рассказал, что гости веселились до трех часов утра.

Энрико был награжден одиннадцатью орденами:

Итальянскими:

— Орденом Рыцаря,

— Орденом Командора,

— Орденом Сановника Итальянской Короны.

Немецкими:

— Орденом Красного Орла Пруссии,

— Орденом Королевского Орла Пруссии.

Испанским:

— Орденом Святого Хайме ди Компостелла.

Бельгийским:

— Орденом Леопольда.

Английскими:

— Орденом Святого Михаила,

— Орденом Британской Виктории.

Французскими:

— Орденом Почетного Легиона,

— Орденом «Пальмы Академии».

В Америке за достижения в области искусства орденами не награждают, но честь, оказанная Энрико полицейским управле­нием Нью-Йорка, оказалась ему более приятна, чем все другие награды. Через десять дней после нашей свадьбы его пригласи­ли петь на ипподроме «Шипсхед Бей» на Лонг-Айленде в пользу нью-йоркской полиции. В тот день я впервые появилась перед публикой как жена Карузо. Когда мы проходили на свои места, стотысячная толпа аплодировала и приветствовала Энрико громкими возгласами. Спустя четыре месяца к нам в отель при­шел комиссар полиции Энрайт, который сообщил, что Энрико присвоено звание почетного капитана нью-йоркской полиции.

— Значит, я могу арестовывать? — спросил Энрико.

— Конечно, — ответил Энрайт.

— Тогда я сыграю хорошую шутку с Гатти.

Энрико очень любил Америку. В течение первой мировой войны он не только участвовал в благотворительных концертах, которые сделали сбор в 21 миллион долларов, но также пожерт­вовал крупные суммы Организации помощи союзникам и Аме­риканскому Красному Кресту. Все довоенные ценные бумаги и текущие доходы он вкладывал в облигации Займа Свободы.

На 50-й стрит около 5-й авеню Энрико снял помещение, где находилась его коллекция антикварных вещей: мебели, барха­та и парчи, мрамора и бронзы, табакерок и часов, украшенных драгоценными камнями. После нашей свадьбы он украсил мой салон вещами из этой галереи. Он очень любил бронзу — осо­бенно одну небольшую лампу. Часто он доставал ее после спек­такля и держал в руках.

— Прекрасная вещь, — говорил он, — я очень люблю гла­дить ее.

Я бы не затруднилась ответить на вопрос: «Почему вы вы шли замуж за Карузо?», — но меня об этом не спрашивали, зато часто задавали довольно нетактичный вопрос: «Почему Карузо женился на вас?».

Я не обижалась. Этого я сама не могла понять. Было очень много хорошеньких девушек, куда интереснее меня, знавших итальянский язык и отлично понимавших музыку. Может быть, именно моя «несветскость» привлекла Энрико?

В монастыре меня сурово обучали отречению от всего зем ного. Мы были облачены в черную форму, волосы гладко заче­саны назад. Во время еды мы сидели молча и слушали, как нам читают жития святых. Я не знала, какая у меня внешность, по­тому что у нас не было зеркал и нас остерегали от таких «земных» мыслей. Если во время молитвы я начинала мечтать, мо­нахиня трогала меня за плечо и шептала:

— Дитя мое. Сгони безучастное выражение с лица.

Я никогда не возражала, не спорила. Я научилась молчали­вости, вниманию и смирению.

Энрико не любил говорить о своем пении, а так как я ниче­го не понимала в музыке, то старалась не докучать ему глупыми замечаниями и бессмысленными советами. Дома он никогда не говорил со мной о своих профессиональных делах. Все, свя­занное с ними, он обсуждал в театре и в студии.

Но в письмах он часто писал о репетициях, спектаклях и контрактах. Я его ни о чем не спрашивала, потому что знала: все, что он найдет нужным, он расскажет сам. Карузо был ли­шен тщеславия — он относился к своему голосу совершенно объективно. Часто, чтобы не допустить даже малейшего хва­стовства, он говорил о своем пении в третьем лице. Его неверо­ятная скромность поражала меня еще больше, чем его велико­лепный голос. Он почти никогда не обсуждал пения своих партнеров. Однажды, после того как он спел дуэт с одной из знаменитых певиц-сопрано, более известной своей красотой, чем голосом, я спросила его, как ему понравилось ее пение.

— Не могу сказать, я ее по-настоящему никогда не слышал, - ответил он.

Он был необычайным приверженцем чистоты. Не мог на­деть второй раз рубашку, если носил ее хотя бы час. В театре он переодевался и опрыскивал себя одеколоном после каждого акта. В одной опере он пел любовный дуэт с грузной певицей, которую по ходу действия должен был обнимать. Собираясь в театр, он сказал:

— Невыносимо петь с кем-нибудь, кто не любит мыться, а с

тем, от кого пахнет чесноком, - просто невозможно. Надеюсь, публика не заметит недостатка эмоций в нашем дуэте.

В другой раз один французский тенор пригласил нас в свою ложу на концерте. Едва мы успели сесть, как Энрико обратил­ся к нему:

- Мсье, мадам не сможет остаться в ложе, если вы сейчас же не почистите зубы.

Несчастный ушел и вскоре вернулся.

- За этим очень важно следить, - сказал ему Энрико.

Я не могла понять, почему бедный тенор не обиделся смер­тельно, и спросила об этом Энрико. Он удивленно посмотрел на меня:

- Наоборот. Он должен быть благодарен мне за совет. Мы ведь остались, а могли уйти.

Я вспоминаю лишь один случай, когда Энрико охотно гово­рил о пении. Это было во время визита к нам Шарпантье, французского боксера, приехавшего на матч с Демпси. Мы ни­когда раньше не видели его. Он оказался приятным молодым человеком, носившим необыкновенную рубашку, вышитую большими красными стрелами. Когда он ушел, я спросила Эн­рико, о чем они разговаривали:

- О пении, - ответил он.

- Он хочет петь?

- Нет. Он собирается заниматься боксом.

- Но ведь ты никогда не говоришь о пении. Наверное, он хо­рошо в нем разбирается?

- Он разбирался только в боксе, когда пришел, но теперь он кое-что понимает и в пении. — Затем он добавил: — А вот меня бокс совершенно не интересует.

Я любила слушать пение Энрико, но не любила оперу. Я ничего в ней не понимала. Опера казалась мне очень шум­ной и неестественной. Я бывала в «Метрополитен» только для того, чтобы быть рядом с Энрико. В театре меня охваты­вало возбуждение - я ощущала себя красивой, хорошо оде­той и остро чувствовала контраст между новой жизнью и жизнью у отца. После свадьбы я впервые сидела в ложе. Это было открытие сезона, которое пришлось на первый вечер после заключения перемирия. Энрико пел в «Силе судьбы». Я была одета в белое бархатное платье. На мне сияли брил­лианты, на плечах красиво покоилась шиншилла. Когда мы с дядей проходили по фойе, толпа расступалась, все улыба­лись, говорили комплименты, и я чувствовала, что нахожусь на вершине блаженства. После второго акта я прошла к Эн­рико за кулисы.