Дороти Карузо - Энрико Карузо: легенда одного голоса

В карманы, которые были в любом его костюме, он опустил две бутылочки с теплой соленой водой на случай, если потребу­ется прополоскать горло на сцене. Когда все было готово, Ма­рио подал ему амулеты — витой коралловый рог, освященные медали и старые монеты, связанные золотой цепочкой.

В дверь постучали, и ассистент режиссера спросил, готов ли мистер Карузо. Перед выходом Энрико обратился с мольбой о помощи к своей умершей матери; сама мысль о ней придавала ему мужества. Никто никогда не желал ему удачи, потому что он считал это дурным предзнаменованием.

Энрико часто спрашивали, какую роль он любит больше всего. Он всегда отвечал, что такой роли нет.

— Каждая роль требует большого труда, а поэтому я пою то, что мне нравится, и люблю все, что пою, — говорил он.

Особенно любил он петь в «Еврейке». В этой опере он мог показать себя не только большим певцом, но и настоящим ак­тером. Публика больше всего любила его в «Паяцах». Я наблю­дала за ним из-за кулис, когда он пел «Vesti la giubba», и ощути­ла, до какой степени он входил в образ. Я видела, как он в изне­можении падал на сцене, как в течение пяти минут плакал в своей уборной после окончания первого акта, а потом выходил из нее, весело насвистывая и подшучивая над хористами.

Публика неизменно бывала потрясена, каким бы ни явля­лось его действительное состояние в тот момент. Как-то я спросила, в чем состоит секрет его могущества.

— Я многое перенес за свою жизнь, Дора, и слушатели чув­ствуют это в моем пении. Кто ничего не пережил, не может хо­рошо петь. После одного особенно сильного потрясения я стал петь по-новому. Это произошло в Лондоне. Я остался совсем один, если не считать моего слуги Мартино. Именно с этими чувствами надо петь Канио. Я уже пел тогда в течение ряда лет, но в тот вечер я стал больше, чем просто хорошим певцом.

За десять лет до случившегося — Энрико было тогда два­дцать четыре года — он впервые пел в Ливорно партию Рудоль­фа. В той же опере с ним дебютировала сопрано Джакетти. Она была молода и очень красива. Они горячо полюбили друг дру­га. По многим причинам они не могли пожениться, но вели со­вместную жизнь. Через некоторое время родился Фофо, а по­том и Мимми. Такие отношения были неприятны Энрико, но он очень сильно любил ее, хотя она часто заставляла его стра­дать. Он купил для них в Лондоне дом с садом. Энрико не мог все время оставаться с ними. Однажды он уехал до начала сезо­на в Лондоне петь в Южную Америку и, как всегда, оставил

певцы — 15 000 долларов. (В «Метрополитен» он получал 2500.) Он должен был петь дважды в неделю, и в специальном пункте контракта оговорили его право покупать пятьдесят билетов по обычным расценкам. Его сопровождали Дзирато, Марио и Фучито. Я не могла поехать, потому что через три месяца ждала ре­бенка. Я была не только опечалена разлукой с ним, но и волно­валась за его здоровье.

В течение нескольких последних лет он страдал сильными головными болями, а в последнее время они усилились. Дзирато и Марио знали, как помочь ему, но он всегда в таких случаях хотел, чтобы я была рядом. Однажды днем, когда все были за­питы приготовлениями к отъезду, он сообщил мне, что нанял нового слугу, которого берет с собой в Мексику.

— Кто он? Ты его знаешь? — заволновалась я.

- Да, — ответил он задумчиво. — Я знаю его. Сегодня утром он пришел ко мне просить работу. Я предложил ему место по­мощника слуги. Я расскажу тебе все.

Когда я был молод и проходил военную службу в Неаполе, мой сержант уговорил маэстро Верджине прослушать меня. Верджине был известным педагогом. Прослушав меня, он ска­чал: «Твой голос напоминает мне свист ветра в окне». Я рас­строился, но просил, чтобы он разрешил мне бывать на его уро­ках. Он позволил мне это.

Его дочь была просватана за лучшего ученика — Пунцо. Пунцо был заносчив и глуп, но маэстро говорил, что настанет время, когда он станет величайшим тенором мира. Все свое свободное время я проводил на уроках. Я сидел в углу, и никто не замечал меня. Когда мой брат согласился дослужить за меня в армии — я так благодарен ему за это, — то я стал бывать в клас­се еще чаще. Я купил зеленую краску и каждый раз перед ухо­дом красил ею свой пиджак и гладил его. Мачеха соорудила мне манишки из бумаги. Ходить приходилось далеко, а ботинки стоили денег. Поэтому я пел на свадьбах и похоронах, чтобы немного заработать. Я помню, как купил первую пару, — это были превосходные ботинки, но с картонными подошвами. На пол пути к дому маэстро я попал под дождь. Мои прекрасные ботинки промокли. Высохнув, они сморщились, и мне при­шлось идти домой босиком.

В конце года ученики держали экзамен. Когда все выступи­ли, я попросил у маэстро разрешение спеть. Он разрешил. «У тебя нет голоса, но ты смышлен и кое-чему научился», — сказал он Пунцо женился на его дочери, но в жизни ничего не достиг. 'Ото он приходил сегодня утром — он все такой же гордый и глупый.

— Тогда зачем же ты его берешь?

— Я научу его, как стать хорошим слугой. Он научится кое-чему и, может быть, поумнеет.

Перед отъездом в Мексику Энрико впервые спросил о Брунетте, жене Марио. Я ответила, что она работает у Бенделя. Это его поразило.

— Невозможно! Как может кто-нибудь, принадлежащий к моему дому, работать где-то! Я должен увидеть Марио.

Я пошла за Энрико, чтобы услышать все, что он скажет:

— Что за дьявол! Ты позволяешь Брунетте работать где-то! Сумасшедший! Вели ей немедленно уйти с работы. Она будет служить синьоре — готовить все для ребенка.

Марио не мог произнести ни слова. У дверей Энрико повер­нулся:

— Сними большую комнату с ванной. — И уже на ходу добавил: — Теперь ты будешь получать двойное жалованье.

Ранней осенью Энрико уехал в Мексику. Я чувствовала се­бя одинокой — он заменял мне целый мир. Единственным уте­шением было перебирать вещи, к которым прикасалась его ру­ка. Я приводила в порядок его белье, наклеивала в альбом фо­тографии, разбирала марки и слушала его пластинки.

В одном из писем он советовал мне отвлечься, и я пригласи­ла родных пообедать и поиграть в бридж. Но я не играла с ни­ми, а забравшись в его ванную комнату, плакала, уткнувшись в его большой белый халат. Мы писали или телеграфировали друг другу каждый день, а иногда по два — три раза в день. У не­го усилились головные боли, и я все время беспокоилась. Когда я что-нибудь делала, дни проходили быстрее. Энрико всегда говорил, что нельзя бездельничать.

— Всегда что-нибудь делай, Дора. Это единственный способ быть счастливым.

Я занялась приведением в порядок детской комнаты и вы­шивала юбочки и платьица для ребенка. Мне не приходило в го­лову, что может родиться мальчик. Он хотел девочку — единст­венное, чего у него не было, чего он не мог купить и что я мог­ла ему дать — значит, должна была родиться девочка.