Дороти Карузо - Энрико Карузо: легенда одного голоса

— Ты довольна, Дора? — спросил он.

— Очень, — ответила я, — когда горит свет, все смотрят на ме­ня, а когда он гаснет, я могу видеть тебя.

Он усмехнулся и сказал, что когда-то доставал нам с отцом билеты в первый ряд для того, чтобы видеть меня.

Двумя днями раньше Нью-Йорк радовался сообщению о готовящемся заключении мира. Мы сидели в столовой, когда вошел мистер Рейган, управляющий отелем, и сказал, что со­бравшиеся внизу люди просят Карузо выйти к ним. Мы вы­шли на балкон, где висели два огромных флага — американ­ский и итальянский. Увидев Карузо, толпа обезумела. В ответ Энрико спел гимны Америки, Англии, Франции и Италии. Люди требовали еще, и Энрико обратился к ним с предложе­нием спеть вместе - и над тысячеголосым хором полетел го­лос Карузо.

Я попросила торговца из фойе принести цветы, и мы броса­ли розы, гвоздики, фиалки в восторженную толпу.

Больше, чем признанием его «величайшим тенором мира», Карузо был польщен тем, что его именем назвали... скакового коня. Он ничего не смыслил в скачках, но регулярно просмат­ривал информацию о бегах, ища сообщений об успехах своего тезки. Этот «Энрико Карузо» никогда не выигрывал, но Энри­ко каждый раз ставил на него десять долларов.

Энрико услышал впервые свой голос таким, каким его слы­шат другие, в грамзаписи. Слушая свои пластинки, он говорил с восхищением:

— Хорошо. Это прекрасный голос, - но добавлял с оттенком грусти: — С превосходным голосом нетрудно достичь вершин искусства, а вот удержаться на них очень трудно.

И в самом деле - он был рабом своего таланта. Чем боль­ше он пел, тем больше публика требовала от него. Все свои силы он вкладывал в творчество. Часто он пел не столько потому, что хотел этого, а потому, что это было необходимо. Он стремился ко все большему совершенству и не допускал никакого снисхождения к себе. Из-за пения он не мог спо­койно есть, пользоваться благами жизни, хотя давал все это другим. Однажды, после блестящего выступления, он сидел дома за ужином с глазами полными слез и ничего не мог есть.

— Что с тобой? — спросила я.

Он протянул руки и сказал:

— Я выгорел дотла. Остался один пепел.

Было бесполезно говорить о том, что он пел божественно, что его вызывали пятнадцать раз. Именно это и стало причиной, его слез. Я понимала это и молчала. В тот момент следовало молчать.

Мы часто бывали в маленьком ресторанчике на 47-й стрит. Энрико всегда узнавали, и он любезно кланялся и здоровался с окружающими, в то время как Дзирато прокладывал нам путь сквозь толпу. Мы заказывали цыплят, овощи, фрукты, сыр и кофе. Энрико не пил вина. В этом ресторанчике скатерти были грубыми, серебряные подносы и тарелки — тяжелыми. Пане — содержатель ресторанчика — прислуживал нам, а готовила его племянница. Хозяин заведения был стар и безобразен. Не­сколько лет назад Энрико помог ему в беде.

Основной причиной нашего посещения служило то, что по­сле завтрака Пане приносил колоду карт и они с Энрико часа­ми играли. И вот в этом старом ресторанчике я, разряженная в соболиные меха и жемчуг, с умилением наблюдала, как два дав­них друга играли старыми итальянскими картами.

В день спектакля в нашем доме не звучала музыка, а Энри­ко очень мало разговаривал. В этот день он раскладывал пась­янсы, рисовал карикатуры, приклеивал газетные вырезки или разбирал коллекцию золотых монет, которую начал собирать в 1907 году, когда пел в Париже в театре Сары Бернар. После свадьбы он передал мне коллекцию марок, и я разбирала ее, сидя напротив него, также молча и сосредоточенно, как и он. Он часто говорил, что больше любит рисовать, чем петь, и хо­тя никогда не обучался рисованию, был искусным карикату­ристом. Рисуя шаржи на самого себя, он не смотрелся в зерка­ло, а только ощупывал лицо левой рукой. Была издана книга его карикатур, и каждый день он рисовал шаржи для «Ла Фоллиа». Когда-то Марциале Сиска, издатель газеты, предложил ему большие деньги за ежедневные карикатуры, но Энрико ответил:

— Я не хочу брать деньги за то, что доставляет мне большое удовольствие. Моя работа — пение. Мы друзья — и я буду рисо­вать даром.

Однажды во время прогулки мы увидели в витрине магази­на автографов шарж на президента Вильсона, нарисованный Энрико. Я вошла в магазин узнать цену. Энрико был восхи­щен, услышав, что шарж стоит семьдесят пять долларов.

— Это щедрая плата за десятиминутный труд, - сказал он. Стоит бросить пение, чтобы посвятить себя рисованию.

Он вырезал все карикатуры на военные темы и наклеивал их в альбом. Когда его увлечение получило известность, ему стали присылать их отовсюду. Но особенно ценил он те, которые доставал сам. Он был совершенно счастлив, когда вырезал, клеил или рисовал, то есть делал что-то своими руками. Книги его практически не интересовали, и он их не читал. В спальне у него хранился потрепанный томик, который он иногда про­сматривал. На мой вопрос, что это за книга, он отвечал:

— Это книга о вещах и явлениях. Ты знаешь, я ведь почти не учился в школе.

Как-то потом я заглянула в эту книгу и увидела, что на ее ти­туле рукой Энрико была сделана загадочная надпись: «Эту книгу подарил мне человек, у которого был вырван язык».

В конце молчаливого дня, предшествующего спектаклю, приходил Фучито и Энрико в течение получаса распевался.

Я сидела в студии и слушала его. Он ходил взад-вперед по комнате, держа в руках чашку кофе, и в полный голос пел труд­ные вокализы. Часто говорят, что Карузо не волновался во время пения. Это неверно. Он говорил, что всегда волнуется, а тот, кто хвастает, что никогда не волнуется, не артист, а лгун или дурак.

Энрико всегда очень внимательно относился к деталям гри­ма или костюма и требовал, чтобы все было исторически верно. Очень неудобным находил он грим Элеазара в «Еврейке» - и не столько потому, что ему мешали густые брови и длинная боро­да, а потому, что следовало соорудить на лице большой воско­вой нос. Это очень беспокоило его.

— Как я буду петь с такой штукой? — загримировавшись, сказал он. - Я чувствую себя очень неуютно, а эта борода меня просто ужасает. Дайте ножницы. Я ее обрежу.

Марио и Дзирато потупили глаза и промолчали. Несчаст­ные гример и костюмер, к которым его слова были обращены, попятились и умоляюще посмотрели на меня.

Я обняла Энрико за плечи и улыбнулась ему в зеркало.

— Хорошо, что ты пришла, Дора, - сказал он.

Он сразу успокоился и попросил сигарету, которую медлен­но выкурил (через длинный черный мундштук), улыбаясь мне. Окончив курить, он подошел к умывальнику, набрал полный рот соленой воды и прополоскал горло. Марио достал табакер­ку со шведским табаком, из которой Энрико взял щепотку, чтобы прочистить ноздри, затем выпил рюмку виски и съел четверть яблока.