Сергей Поварцов - Причина смерти — расстрел: Хроника последних дней Исаака Бабеля

М. Исаковский написал «Песню о Сталине», А. Толстой роман «Хлеб», даже М. Булгаков сочинил пьесу о юности вождя («Батум»), Ничем подобным Бабель похвастаться не мог. Более того, в течение 1937–1938 гг. он вообще печатался крайне редко. Всего четыре рассказа, да и те звучали неактуально. Недовольство высшего руководства озвучил Фадеев на общемосковском собрании писателей 4 апреля 1937 года: «Нужно также сказать правду Леонову, Вс. Иванову, Бабелю. Эти писатели оторвались от жизни, отяжелели, стали наблюдателями и потому не могут подняться до уровня прежних своих произведений. Большие, настоящие художники, они обретут себя снова лишь тогда, когда опять пойдут „в люди“, окунутся в гущу нашей жизни» [45] Литературная газета. 1937. 6 апреля. . Какая-то доля правды в словах Фадеева была, но интерпретация причин творческого кризиса у собратьев по перу отдавала типично цэковскими директивами.

Дабы поддерживать видимость деятельного участия в литературе, он не скупится на обещания. В августе 1937-го «Литгазета» сообщила: писатель И. Бабель пишет детскую пьесу по заказу Центрального дома художественного воспитания детей [46] Литературная газета. 1937. 26 августа. , — оказывается был и такой дом. В июне 1938-го на страницах другой газеты мелькнула информация, что Бабель «заканчивает пьесу о Котовском» [47] Советское искусство. 1938. 4 июня. . Однако следы таких литературных начинаний обнаружить не удалось. Единственное, что было опубликовано из написанного на заказ, — это фрагменты сценария по роману Н. Островского «Как закалялась сталь». Дружеские связи с кинематографистами помогали Бабелю держаться на плаву.

Между тем обстановка в стране продолжала оставаться крайне тяжелой. Конец 1938 года принес новые тревоги. В ноябре при загадочных обстоятельствах в подмосковном санатории умерла жена Ежова Евгения Соломоновна, а в начале декабря самого Ежова освободили, «согласно его просьбе», от обязанностей наркома внутренних дел, сохранив ему должность наркома водного транспорта. Главное кресло на Лубянке занял Лаврентий Берия. Один за одним исчезали люди из ближайшего окружения четы Ежовых. И Бабель не мог не понимать, что висит на волоске.

…Наступил 1939 год. Тоскуя о матери и сестре, живущих в Брюсселе, Исаак Эммануилович 2 января отправляет им очередную открытку. «В новогоднюю ночь безуспешно пытался вызвать вас по телефону, но очередь была так велика, что надо было ждать чуть ли не до семи часов утра. Я не выдержал и заснул. Да, впрочем, в семь часов, пожалуй, и вас разбудил бы… Ужасно все-таки жалко. Я потому и телеграмму не послал, рассчитывая услышать живые ваши голоса… Итак, с Новым годом».

Как всегда — чтобы не огорчать мать — Бабель сохраняет бодрый тон, но грустная интонация на сей раз прорвалась в конце коротенького письма: «Что касается меня, то 39 год застает меня в боевой рабочей форме, одна беда — не хватает времени для беллетристики».

Тем не менее в новом году он собирался издать однотомник прозы, «заново пересмотренный и дополненный новыми рассказами». Книга была включена в тематический план издательства «Советский писатель» на 1939 год. Остается лишь гадать, что нового хотел предложить своим читателям известный писатель.

31 марта Бабель уехал по кинематографическим делам в Ленинград, где за двадцать дней сочинил сценарий звукового художественного фильма для киностудии «Союздетфильм». Окончание работы, встречи со старыми друзьями, весна, приезд жены, их совместные поездки в Петергоф и прогулки по Эрмитажу — все приносило радость и напоминало о днях юности, о первых шагах в литературе.

23 апреля Бабель вернулся в Москву и сразу принялся за сценарий по роману Горького «Мои университеты», обещанный Марку Донскому. В начале мая уехал в Переделкино. Там, на даче, в относительном уединении Бабель хотел приступить «к окончательной отделке заветного труда», — так он писал родным 10 мая, имея в виду «Историю моей голубятни». Вольного весеннего воздуха оставалось ровно на пять дней.

Май в том году выдался холодный. Несколько раз ночами выпадал снег, поэтому на даче приходилось затапливать печи. Бабель вспомнил, что в родительской квартире на Ришельевской был камин, за которым обычно следила домоправительница Роза, маленькая смешная женщина, родом из Белой Церкви, землячка отца. Когда Роза слишком докучала своими почти родительскими заботами, он поднимал ее на руки и сажал на буфет… Теперь возня с печами доставляла ему удовольствие, отвлекала от тяжелых раздумий. Бабель вдруг поймал себя на мысли, что проблема заработка, всегда актуальная, как-то незаметно ушла на второй план, сделалась менее важной, уступив место совсем другим мыслям. «Быть или не быть? — вот в чем вопрос». Он понимал, что Сталин играет с людьми в смертельные игры, когда потенциальная жертва радуется каждому мирно прожитому дню, но с ужасом ждет нового, непредсказуемого. Страх стал доминирующим чувством и у писателей. Некоторых увезли на Лубянку прямо отсюда, с дачи, — так случилось с Борисом Пильняком. Счет арестованных литераторов шел уже на десятки, и те, кто еще оставался на свободе, всякий раз — теряя товарищей — задавали себе один и тот же вопрос: за что?

Падение Ежова лично для себя Бабель воспринял как дурной знак, хотя новый нарком Лаврентий Берия прекратил отдельные дела, и кое-кто из арестованных был выпущен на свободу. Это проделывалось специально, чтобы создать видимость торжествующей законности, устраняющей прежние перегибы. В действительности аресты, расстрелы и репрессии шли полным ходом, кровавая машина работала без устали. Он чувствовал себя точно в вырубленном лесу, где всякий вновь появляющийся пенек вызывал в сердце острую боль.

В апреле, гуляя по Питеру и обедая у Зощенко, он едва ли знал, что Ежов уже арестован, брошен в Сухановку и успел дать первые показания. А давно ли его награждали орденом Ленина «за выдающиеся успехи в деле руководства органами НКВД»? Все газеты печатали тогда вирши Джамбула в честь железного сталинского наркома, «родного батыра» Николая Ивановича.

Холуй по природе, мерзкий пигмей, которого Сталин называл «Ежевикой» [48] Мемуары Никиты Сергеевича Хрущева // Вопросы истории. 1990. № 5. С. 56. , бывший шеф Лубянки любил брать подследственных «на раскол». И вот настал черед паука. Бериевские костоломы раскалывали Ежевику по всем правилам палаческой науки. На допросе 11 мая, когда начальник следственной части ГУГБ комиссар госбезопасности 3 ранга Богдан Кобулов приступил к выявлению связей Е. С. Ежовой с каждым из гостей ее «салона», в показаниях экс-наркома впервые прозвучало имя Бабеля.