Сергей Поварцов - Причина смерти — расстрел: Хроника последних дней Исаака Бабеля

Стах-Гереминович присутствовала во время обыска квартиры Бабеля И. Э. После обыска от нее была отобрана подписка о неразглашении. Стах-Гереминович освобождена.

О/уп. мл. лейт. ГБ В. Королев.

16. V.39».

Я знал об этом и раньше. Киевская писательница, переводчица Татьяна Осиповна Стах написала мне в марте 1971 года, что в дни «оттепели» послала И. Эренбургу «точное до скрупулезности описание ночи, когда все это случилось, как все это было и свои впечатления; в первый раз я осталась у них ночевать, опоздав на поезд дачный, и вот это случилось. <���…> Свидетели этого — Э. Г. Макотинская, Семен Гехт [51] Советский писатель, уроженец Одессы. , встретивший меня, когда я выходила из дома Бабеля в 10–11 ч на работу…»

Обыкновенная история. Любопытная, впрочем, тем, что с Татьяны Осиповны взяли подписку о неразглашении. Так предписывала служебная инструкция.

Чего они боялись: огласки? Взрыва народного возмущения?

У «конторы» и сегодня почерк прежний, в процедуре ареста мало что изменилось. Как сказал мне, улыбаясь, один знакомый полковник МБ, правительства меняются, а секретная служба остается.

…А в это время на Лубянке шло оформление документов писателя. Сначала его сфотографировали, как предусмотрено старой полицейской традицией, — в анфас и профиль. К делу приобщен маленький листок, на котором значится:

«СПРАВКА 1772

Арестованный Бабель

Исаак Эммануилович

СФОТОГРАФИРОВАН.

Дежурный по фотографии

1-го Спецотдела НКВД СССР

лейтенант гос. безопасн. И. Балишанский

„15“ мая 1939 г.»

Рассматриваю последние фотографии Бабеля. Профиль у тюремного фотографа получился нерезко, анфас, слава Богу, четкий. С крошечной карточки, из застенка Бабель смотрит на нас обреченно. Очки велено снять. Взгляд потухший. Кажется, он все уже знает наперед…

В соседней комнате дактилоскопист А. Белкин быстро сделал на специальных картах отпечатки пальцев обеих рук; это называлось «подвергнуть дактилоскопической регистрации». На справке сверху стоит штамп НКВД с примечанием: «Дактилоскопирование прошел в отделении приема арестованных тюр. Отдела г. Москвы». Однако в деле писателя регистрационных карт нет. По-видимому, они попали в другое, тюремное дело. Чтобы читателю было ясно, скажу, забегая вперед: после первых допросов арестованных переводили из внутренней тюрьмы в Бутырки или в Лефортово, реже в Сухановку. Там последственные содержались до вынесения приговора и там на них заводили отдельное досье. Бабель находился в Бутырке. Я обратился в компетентные инстанции с просьбой ознакомиться с бутырским досье Бабеля, но ответ из Зонального информационного центра пришел неутешительный: «Архивы ГУВД г. Москвы и Московской области запрашиваемыми материалами на Бабеля И. Э. не располагают. И. о. начальника М. И. Пугин». Вы спросите, куда же все подевалось? Ответ до обидного прост: архивы за тот период уничтожены [52] Так ответил в марте 1956 г. начальник Бутырской тюрьмы на запрос следователя Главной военной прокуратуры, занимающегося реабилитацией Павла Васильева. .

По окончании процедуры с оттиском пальцев Белкин со слов Бабеля заполнил «анкету арестованного». Рубрики ее известны: домашний адрес, должность, родители, жена, дети. На обороте последней страницы в графе «кем и когда арестован» пометка — 16.V.1939 НКВД. Но расхождение в датах уже никого не интересовало, ведь главное — сам человек, внезапно схваченный, униженный, доставленный на расправу.

— Ну, вот и все, — вздохнул дактилоскопист, стараясь не глядеть в лицо писателю, чье имя было ему знакомо. — Возьмите ваши вещи…

Он протянул Бабелю чемоданчик с пожитками и нажал кнопку на тумбочке стола. В дверях возник мальчишка-конвоир. Еще секунда, и оба исчезнут в длинных коридорах огромного здания.

…………………

Начиналась новая рабочая неделя. За стенами наркомата, на площади и прилегающих к нему улицах гудела, суетилась, жила своей обычной жизнью Москва. Никто из бегущих мимо Лубянки не мог гарантировать, что не окажется в одночасье пленником зловещего ведомства; даже те, кто в нем работал. То были два мира, на первый взгляд несоприкасающиеся: один, условно говоря, свободный, радующийся всякому проявлению жизни, второй — страшный, существующий рядом и вместе с тем как бы где-то далеко, в другом измерении. Кто-то не знал о нем вообще. Кто-то не хотел знать. Но люди, приходящие на Кузнецкий мост в приемную НКВД, чтобы справиться о судьбе близких, начинали понимать, пусть смутно, что эти миры крепко связаны невидимыми нитями. И лишь немногие знали совершенно точно, что наличие «архипелага» является непременным условием процветания страны, «где так вольно дышит человек». Они-то и были первыми кандидатами в тот мир.

20 мая 1939 года Елена Сергеевна Булгакова коротко записала в дневнике: «В городе слух, что арестован Бабель». Спустя месяц: «Будто бы арестован Мейерхольд». 7 июля: «Говорят, арестован Боярский» (директор МХАТа) [53] Дневник Елены Булгаковой. М., 1990. С. 260, 268, 270. . Террор продолжался. Миры соприкасались. Грань между ними подчас казалась условной. Люди богемы, писательской и артистической, пили и закусывали в лучших московских ресторанах, появлялись на премьерах в Большом театре, ночи напролет просиживали за картами и многие из них уже понимали, что в любой момент они могут оказаться узниками Лубянки.

Но наши соотечественники, стоящие в очередях на Кузнецком, не знали тогда самого страшного, что формулировка Военной Коллегии «десять лет без права переписки» означала расстрел.

«За что?»

Ему хватило политической и житейской опытности, чтобы не задавать себе этот наивный вопрос. После кончины Горького Бабель внутренне был готов к трагической развязке. И теперь, попав в одиночную камеру главной советской тюрьмы, он испытал странное чувство облегчения. Хотя, конечно, и боль, и шок, и страх за семью — все одновременно!

Как прошли первые дни недели заточения, мы едва ли узнаем достоверно. Скорее всего, сценарий начального этапа следствия выглядел стандартно: несколько дней томительного одиночества, затем ночные вызовы к следователю, угрозы, чудовищные обвинения. Бабель категорически отвергает клевету, и тогда в ход пускают следователей — «колунов» — так на чекистском жаргоне назывались мастера пыточных дознаний [54] Кто был пограмотнее и умел оформлять протоколы допросов, именовались «журналистами». .

Имея в своем распоряжении агентурное дело Бабеля [55] Сотрудники бывшего МБ-КГБ, слегка приоткрыв двери секретных архивов, уверяют исследователей, что агентурные дела за тот период уничтожены. Мотивация: дабы не вносить в общество дополнительные импульсы социальной напряженности и не травмировать близких родственников тех, кто при Сталине успешно палачествовал и «стучал». Столь трогательная забота о семьях государственных преступников и тайных осведомителей политической полиции говорит о тяжелейшем заболевании системы, все еще не способной сбросить оковы тоталитаризма. Даже после августовского путча 1991 г. в многочисленных публикациях о деятельности КГБ вопрос рассекречивания агентуры ставился всеми авторами однозначно: списков не оглашать. Единство мнений — от диссидента В. Буковского до генерала КГБ О. Калугина — поразительное. Оно побуждает всерьез задуматься над фундаментальными проблемами нашего государственного устройства, насквозь чекистского. Наиболее отчетливо эту точку зрения выразил Вадим Бакатин в интервью корреспонденту «Московских новостей»: «…передача архивов на агентуру — только через мой труп! Я не хочу внести в общественную жизнь мотив сведения счетов, а по сути, для тысяч людей — трагедию» (Московские новости. 1991. № 36. 8 сентября). Агентурные дела на репрессированных аккуратно хранились прежде в 12-м отделении 1-го Спецотдела НКВД. Нет никаких оснований считать, что «контора» ликвидировала эти документы. , то есть доносы, информацию «источника», сообщения сексотов и проч., а также уличающие показания ранее арестованных писателей, «колуны» преследовали лишь одну цель — в кратчайший срок сломить жертву и добиться от нее нужных признаний.