Василий Козлов - Люди особого склада

В Озерном были большие запасы хлеба, овощей и скота. Недаром партизаны называли эту деревню центральной партизанской базой. Старый Андрей помогал партизанам, когда в каком-либо отряде кончались продукты.

Хозяйственный и заботливый Трутиков организовал помол зерна. В первые месяцы партизанской борьбы это имело большое значение. Зерно у нас было: при разгроме гарнизонов мы забирали немецкие запасы, его давали нам и колхозы, а вот муки в достаточном количестве не имели. Мельницы теперь нигде не работали, да и вряд ли кто отважился бы привезти на мельницу сразу несколько мешков зерна: это вызвало бы подозрение оккупантов. Поэтому Трутиков молол понемногу, будто бы лично для себя. Позже он нашел ещё один способ увеличить помол: пустил в ход все жернова, какие только были в деревне, и сделал новые. Колхозники вертели жернова вручную, и мука понемногу сыпалась и сыпалась. Разумеется, это не разрешало всей проблемы, но все же помощь была значительная.

Спустя некоторое время Трутиков усовершенствовал мукомольное дело. Неподалеку от деревни стояла старая, почти уже сгнившая ветряная мельница. Колхоз ее не использовал — ремонт стоил бы слишком дорого. Заглянув однажды на эту мельницу, Трутиков обошел ее кругом, постучал пальцами по оголенным стропилам, осмотрел фундамент и решил: «Вчера это была куча дров, а сегодня ветрячок может пригодиться! Кто будет знать, что здесь партизаны мелют себе муку?» И колхозники взялись за работу. Укрепили стояки, подняли наверх новые жернова, крылья облицевали, смазали где нужно — и завертелась мельничка. Кажется, и ветра нет, а она себе вертится и вертится. Привозят колхозники зерно, просушенное в печах, чтобы камни не заклеивались и мука была бы полегче. На всякий случай на мешках пишут свои фамилии, — в случае проверки, на-ка, выкуси, — каждый имеет право смолоть муки себе на коржи.

Когда вблизи немцев нет, мельница работает, а как только они появятся, зерно прячется в тайник, переплет с крыльев снимается, шестерни разбираются, и мельница стоит никому не нужная, заброшенная.

Герасим Гальченя, подбрасывая время от времени в огонь небольшие сучки, жаловался Трутикову на непоседливость колхозников.

— Поверишь, Андрей, — поглаживая длинную, поседевшую бороду, говорит он, — когда выбирал я это место для штабного лагеря, примеривался со всех сторон, и все, кажется, было хорошо. На лошади сюда не подъедешь и пешком, не зная дороги, не доберешься. Зимой сюда идти незачем. Дров нет, лыка не надерешь, и ничего потребного для человека не найдешь. И все-таки я замечаю, что здесь кто-то бывает.

— Может, тебе показалось? — спросил Трутиков.

— Нет, не показалось, — возразил Гальченя. — Я по духу чужого человека чую. А на этот раз яснее ясного, тут и гадать нечего. Вчера шагов за сто от штабного лагеря кто-то срубил две орешины. Это не наши: у нас один топор, и тот всегда у меня. Срубил кто-то из деревенских, должно быть на обручи. Кто тут у нас поблизости бондарит, не помнишь? Ты ведь сам когда-то бондарил — на весь район славился. Совсем упустил из виду эти орешины, когда выбирал место для лагеря. Тьфу, пропади они!

Андрей Трутиков начал перечислять всех местных бондарей. Приподняв кверху широкую, коротко подстриженную бороду, он загибал пальцы один за другим и считал:

— В Пластках: Иван — раз, Иван — два, Никанор, Петро… В Озерном: Зеленуха, Ахрем, Чигирь, Кастын, Пилиповка. Кто ж из них мог тут лазить? — спросил он, глядя на Гальченю, как будто тот должен знать об этом. — Следов не осталось?

— Да какие следы! — озабоченно ответил Герасим Маркович. — Снежок было присыпал землю, да скоро растаял. Если б были следы, никуда бы он от меня не скрылся, нашел бы я его хоть под землей. Тут главное — дознаться, кто это и видел ли он лагерь?

Трутиков на минуту опустил голову, уперся бородой в рыжеватый воротник дубленого черного полушубка.

— Не тревожься, Маркович, — вдруг заговорил он. — Не думай ничего плохого, я все улажу.

— Правда? — Гальченя добродушно улыбнулся.

— Говорю, улажу — значит, улажу. Я сам спрошу, кто приходил, мне скажут. Тогда гляну в глаза тому человеку и узнаю, что у него на душе.

— А если человек видел лагерь? — не успокаивался Гальченя. — Что тогда?

— Тогда скажу ему, чтобы держал язык за зубами, и будет держать.

— Нет, тогда скажи, чтобы он наколол себе язык, — предложил Гальченя. — Пусть иголкой наколет язык.

Трутиков улыбнулся, широкая борода его шевельнулась:

— Хорошо, так и скажу.

В сумерки Адам Майстренко и нижинские комсомольцы простились с нами и пошли на Нижин. В густых зарослях между Нижином и Бариковым их должна встретить Маруся Кононова, сестра Фени и жена Адама Майстренко.

К вечеру подморозило, последние пожелтевшие листья падали на землю, под ногами шуршал лиственный покров, шуршал и поскрипывал, будто снег в сильный мороз. Лесом идти трудно. Комсомольцы разделились на две группы и пошли проезжей дорогой: одна группа впереди, другая чуть позади.

К условленному месту пришли поздно, однако Маруся ждала их. Вид у нее взволнованный, лицо похудело, вытянулось, даже при лунном свете можно разглядеть синие круги под глазами. Видно, она много плакала.

Маруся рассказала, что эсэсовцы перетрясли весь Нижин, многих арестовали, в том числе Фениных и ее подруг. Феню и ее родных не нашли, усадьбу ограбили, а хату сожгли. Марусе не жаль было ни хаты, ни вещей — пускай подавятся ими бандиты, — она волновалась за своих подруг, попавших в лапы фашистов. Среди девушек были комсомолки, были и такие, которые не состояли в комсомоле, но принимали участие в работе подпольной организации. За комсомолок Маруся была спокойна: эти выдержат, не сдадутся, а вот как будут вести себя остальные девчата? Уж очень молодые есть среди них, только что семилетку окончили, а некоторые даже из шестого класса. Начнут гестаповцы мучить, катовать, может, не выдержит какая-нибудь, пошатнется. А тогда смерть не только ей, а и всем остальным, погибель всей организации.

— Кто арестован? — спросил Майстренко.

Маруся перечислила, и, когда назвала имя последней девушки, голос ее задрожал.

— Может, с ними надо быть там Фене или мне, — неожиданно сказала она. — Им легче было бы… Пусть одна из нас погибнет, а организация будет работать по-прежнему.

— Неверно! — резко прервал Майстренко. — Знали бы девчата, что ты так говоришь, обиделись бы на тебя. Мало веришь им — значит, плохо знаешь! Я уверен, что ни одна не дрогнет!

— Разве только Лида, — задумчиво сказал один из парней. — Такая она еще слабенькая, несамостоятельная… Недавно брошку потеряла, так чуть не час плакала.

— Там она не заплачет! — уверенно заметил другой парень. — Ты еще не знаешь ее.