Любовь Турбина - Творчество Янки Брыля в контексте мировой литературы

Достоинства этого вида прозы определяются не степенью правдивости, с которой автор придерживается своей реальной биографии, а тем, насколь­ко выразительно и откровенно он проявляет себя как личность. Надо сказать, личность писателя достаточно отчетливо проступает в любом художественном произведении, независимо от его жанровой и тематической ориентированности. Однако тот, кто старается избегать автобиографических совпадений, сознательно разворачивает действие, отталкиваясь от реальных фактов, — по контрасту или используя фигуру умолчания.

«Молчание есть момент языка, — писал в статье «Что такое литература?» Жан Поль Сартр, — молчать не значит быть безголосым, это означает отказ говорить. Когда писатель выбрал молчание относительно некоторого аспекта мира, .тогда по праву можно будет задать. вопрос: почему ты говоришь об этом прежде, чем о том?»

Феномен Янки Брыля в том, что его творческая личность развивалась внутри белорусской литературы, но не в «генерации» — среди своих коллег-писателей, вошедших вместе с ним в белорусскую литературу, опыт творчества Брыля стоит особняком; одно из неотъемлемых свойств таланта Я. Брыля — это роднит его с Максимом Богдановичем — есть осознание своего творчества как миссии. Мис­сия эта в том, чтобы вписать свою родную белорусскую литературу, а значит — свою, кровную белорусскую мову — в мировое культурное пространство. Не случайно Брыль пишет о Богдановиче: «В нашей классической троице — Купала, Колас, Богданович — самый молодой выделяется не только своим голосом, но и тем, что он первый так активно и плодотворно повел белорусскую литературу в большой мир, на сближение с другими литературами».

Практически равное тяготение Янки Брыля и к востоку, и к западу, его обра­щенность и к русской литературе, и к польской можно вывести из биографии писателя — родная деревня его родителей в 30-е годы была под Польшей. Поэто­му он окончил польскую школу и затем учился в польской гимназии, владея с детства русским языком.

Из опубликованных в журнале «Нёман» в девяностые годы записей узнаем, что писатель одинаково гордится своим отменным русским языком и хорошим польским — за русский его хвалил А. Г. Островский, за польский — Владислав Броневский, по словам которого, певучий акцент Брыля свойственен жителям Крэсов — восточных окраин Польши. В этих же записях писатель сетует на то, что украинский язык, который он выучил в польской армии, а затем в герман­ском плену, где подружился с украинцами, у него значительно беднее русского и польского.

Худшей из всех неприятностей, случившихся после развала Союза, писатель считает распад культурного пространства, после которого были разорваны лич­ные связи между ним и его друзьями — литераторами из разных стран. Человек исключительной терпимости и широты интересов, Брыль становится резок и нетерпим, когда сталкивается с пренебрежением к родному белорусскому языку, идущим все равно от кого: от случайного попутчика в поезде или от власть преде­ржащих. Существует бесконечное множество высказываний, рассыпанных на страницах его произведений, больших и малых: «.В театре имени Купалы неко­му выступить перед школьниками по-белорусски»; «Прозу нашу, более-менее пристойную, некому переводить»; «На конференции общества «Родина» меня попросили выступить по-белорусски... Белорусского писателя просят говорить по-белорусски!..»

Радуясь тому, что польский писатель Тадеуш Конвицкий называет его лири­ческие записи прекрасными и волнующими, Брыль недоумевает, когда тот же Конвицкий упрекает его за то, что у него якобы «есть потребность, сорвав с головы шапку, пасть на колени перед Москвой». Янка Брыль так комментирует эти обвинения: «Чем я наношу ущерб своему национальному достоинству? Тем, что люблю Толстого, Чехова, других великих русских, которых такой же, обще­человеческой любовью любят на всех континентах?.. »

Внимание к слову — также неотъемлемая часть мироощущения писателя; он любит повернуть словечко разными гранями, перекатывает камешком по ладони. Отсюда — русский литературный контекст: «Камешки на ладони» Вла­димира Солоухина, который, будучи уже известным прозаиком, одним из первых в послевоенной литературе обратился к жанру коротких записей. Вслед за ним Ю. Бондарев и другие русские прозаики тоже отдали дань этому ныне попу­лярному жанру; однако датировка убеждает в приоритете Брыля — мастера малоформатной прозы. Он умеет остановить мгновение, записать неуловимость интонации и эмоционального движения, придать слову выразительность цвета, запаха, звука. Но в этой мгновенности, непосредственности всегда присутствует раздумье с дистанции времени.

Исследовательница творчества Янки Брыля Вероника Стрельцова проводит типологические параллели между его художественной практикой и «малоформат­ной» ассоциативной прозой М. Пришвина. И дело здесь не только в формальном, структурно-стилевом сходстве, в своеобразной незавершенности, в бережном и точном обращении со словом, в той необычной гармонии глубинной энергетики их прозы, благодаря которой возникает целый комплекс брылевско-пришвинских реминисценций. Сам Брыль тоже не отрицает известного творческого сходства, которое основывается на схождениях внутреннего плана и возникает из совпа­дения ориентиров духовного восприятия. Однако есть еще некая особенность, свойственная обоим писателям, — это свое ощущение во времени, которое объе­диняет их художественную реальность. Про этот феномен относительно При­швина хорошо сказал Владимир Солоухин: «Объективно Пришвин — огромное и уникальное культурное сокровище. Для того чтобы войти в Пришвина, разго­вориться с ним, надо замедлить течение своей души. Когда течение вашей души замедлится и сравнится с пришвинским, вы увидите мир его глазами, научитесь понимать его особую, до сих пор скрытую от вас прелесть».

Будто в подтверждение сказанного, в книге «Сегодня и память» Янка Брыль приводит обширную цитату из Пришвина: «Знаю очень хорошо, что если бы я вслух сказал среди поэтов и художников о каком-то поведении, то все бы смея­лись. Я это знаю и таю про себя мысль о том, что в художественном произведе­нии есть какое-то настоящее творческое поведение». И далее рассказывает, как слушал Пришвина на совещании молодых писателей в 1951 году, и что никто тогда не смеялся над словами о творческом поведении, и что «сущность этого чем дальше, тем все больше и моя».

Вероятно, именно такой особенный ракурс видения, особый отсчет худо­жественного времени, который не совпадает в чем-то с трезвым обозначением реальных пространственно-временных координат, позволяет «выядрить» (сло­вечко Брыля) из кожуры будничности то особое совпадение сущности и формы, которое рядовой факт у обоих художников внезапно переводит в ранг художе­ственного явления. Как тут не вспомнить известную мысль про многозначность и много слойность художественного факта, про исключительные возможности его художественной интерпретации! Пришвин собирался написать целую книгу о «творческом поведении», создать своего рода учение о личности писателя. К этому термину он возвращался много раз, рассматривая его с разных сторон: «Творческое поведение я понимаю как усилие в поисках своего места в общем человеческом деле и как долг в этом общем деле оставаться самим собой». Вот этим «творческим поведением», позволившим ему «оставаться самим собой» на протяжении своей насыщенной творчеством жизни, Янка Брыль безусловно владел, и это самое важное, что объединяет двух писателей.