Любовь Турбина - Творчество Янки Брыля в контексте мировой литературы

Вообще разобраться в миропонимании художника как ничто другое помога­ют его предпочтения в художественной литературе; в записях белорусского писа­теля литература занимает совсем особое место. Брыль талантливый, доброжела­тельный и на редкость дотошный читатель. Среди его литературных пристрастий на первом месте, безусловно, находится Лев Толстой. Можно сказать, Брыль неоднократно «сверяет часы» по Толстому, он для него бесспорный моральный авторитет. Вот, например, цитата: «В последнем номере «Литгазеты» много о Чечне. Но лишь одна москвичка из киоска «Союзпечать», судя по всему, немо­лодая и интеллигентная, сказала автору заметки: «“Хаджи-Мурата” Толстого почитали бы, прежде чем вводить войска». И — трудно удержаться: «Вздраги­ваю. и плачу. От простоты и ясности? Или от чего-то иного?.. Не впервые такое со мной при чтении толстовских «Акула» и «Прыжок» — теперь в хорошем пере­воде Скрыгана, не мешающем мне еще раз почувствовать оригинал».

Перечислить всех любимых Брылем русских писателей практически невоз­можно, по его заметкам часто можно вспомнить, что именно издавалось в те годы. Вот он в Кисловодске смотрит на цветущие вишни и вспоминает Лермонто­ва, в Старом Крыму — Грина. Постоянно, вторым после Толстого, присутствует на его страницах Чехов, к посещению домика писателя в Ялте тоже возвращается неоднократно. Отдельно необходимо рассказать об особых отношениях Брыля с Гоголем — объемистый том «Избранного» Гоголя был изъят в 1922 году при переезде семьи через границу (из России в Беларусь). Не хватило наличных денег на уплату таможенной пошлины, и отцу будущего писателя пришлось про­дать две книги — одной из них и было «Избранное» Гоголя. К счастью, такой же однотомник был, как вскоре выяснилось, у соседа — остался с тех пор, как в его хате стояли царские офицеры. Когда младший сын подрос и стал заядлым книгочеем, то Гоголя ему приходилось брать на время у соседа: «Пробовал как что-то невыразимо близкое и необходимое. страница за страницей, страница за страницей — за один раз никогда вдоволь не насытишься. И так это было хоро­шо — с чувством тихого беспредельного уединения. И предчувствие, неясное счастливое предчувствие красоты и силы слова».

Однажды, по собственным его воспоминаниям, юный книгочей передал чужую книгу почитать школьному товарищу, а сосед как раз явился за ней сам, и было очень стыдно: «Больше просить этот однотомник, так меня очаровавший, я не смел, а собственного Гоголя удалось мне приобрести только лет через пятнадцать.»

Одним из самых близких по духу современников для Брыля был К. Г. Пау­стовский — в присутствии автора этих строк в Королищевичах, в Доме творче­ства СП БССР, в 1964 году он называл его «лучшим из живущих» писателей. В журнале «Нёман» (№ 2, 1997) есть горестная запись о том, как летом 1967 года его настигло известие о кончине Паустовского. Автор сетует, что только однажды решился написать ему, послал поздравительную открытку, но ответа получить не успел. В самом характере творчества этих двух писателей многое объединяет. Это особый способ видения действительности, когда злое и безобразное не вос­производится на страницах произведений, они не сосредотачиваются на отрица­тельных впечатлениях, то, что ненавидят, предпочитают просто игнорировать, чтобы никоим образом не множить в мире зло. Зато каждое проявление человече­ской доброты, красота отдельных мест природы, светлые и сильные переживания вызывают настойчивую потребность их зафиксировать, «продлить очарованье». Может быть, потому воспоминания и занимают в творчестве этих авторов систе­мообразующее место — это подтверждают итоговые два тома «Повести о жизни» К. Паустовского и почти все написанное Брылем после 60-х гг.

Говоря о нежелании автора писать страшное и уродливое (а что может быть страшнее и безобразнее войны?), приведу примеры из двух военных рассказов Я. Брыля: «Кровь на стене» и «В глухую полночь».

Материалом для первого из них послужило пребывание автора в немецком плену в качестве офицера разгромленной польской армии, где один из пленных, не выдержав голода и холода, старается угодить хозяевам и за это попадает в господский дом, а после рассказывает своим бывшим однополчанам, что там у них, у господ немцев, увидел. Среди прочего он восторженно описывает, каки­ми фотографиями с восточного фронта, присланными оттуда хозяйским сыном, молодая хозяйка украсила стены своей спальни. Именно этот эпизод и послужил последней каплей для взрыва прежних сотоварищей против прикормленного счастливчика: «Он твоим горем!.. Кровью нашей!.. Стены свои!..» Писателю важна психологическая подоплека, а не натуралистическое описание кровавой бойни. Брыль в высшей степени чужд как натурализма, так и романтизма: не пре­увеличение чувств, но точность в их изображении — вот к чему он стремится.

В рассказе «В глухую полночь» Брыль описывает эпизод уже из своего пар­тизанского прошлого после побега из плена. Замерзшие и голодные, трое парти­зан заезжают на заброшенный хутор, стучатся в дверь с надеждой получить еду и ночлег; они долго стучат — дверь им открывает десятилетняя девчушка, и автор с теплотой и болью пишет: «Это было так страшно. Нет, так необычно и неожидан­но, и это так перевернуло всего меня, что я. чуть не всплакнул. — Ты запирайся, ну! Беги на печь». И вспоминая этот случай двадцать лет спустя, Брыль все не может успокоиться, что не успел ей сказать ничего ободряющего. Он помнит, и ему больно — ребенку было холодно.

Правда чувств — то, что волнует его, и возникает еще одна очень важная, стержневая тема Янки Брыля: это детство. Дети, и особенно девочки, возникают на страницах, им написанных, многократно, есть и книга с названием «На тро­пинке — дети». Книга написана после Чернобыля, когда самыми уязвимыми в обществе снова оказались дети, их будущая судьба. Но и тут Янка Брыль остался верен себе — он может говорить об общем только через самое личное, потаенное. Трепетно и нежно относится писатель к детству как к важнейшему этапу в фор­мировании человеческой личности. То, что сейчас считается практически нормой в отношении детей и детства — пристальное внимание к их внутреннему миру, бережное отношение к их впечатлительности, — не было таковым в войну и в суровые послевоенные годы.

Это лишний раз подтверждает наблюдение: важнейшая особенность Брыля- писателя в том, что написанное им не устарело, потому что почти не имеет четко выраженных примет времени написания. Хотя начинался писатель Янка Брыль еще до войны, но печататься стал в конце войны и сразу после ее окончания. Бес­конечно дороги при чтении его рассказов те самые послевоенные детали быта, которыми инкрустирована его проза. Например, в рассказе «Укор» (1966) — первое после войны купленное пальто с ватными плечами, в котором молодой отец идет с маленькими дочками в приехавший в город зоопарк. Но восприятие важнейших жизненных обстоятельств удивительно современно — потому что мера внутренней свободы писателя была для него всегда величиной неизменной. И в этом он стоит, надо сказать, в белорусской литературе особняком. Да, из его произведений изыма­лись отдельные места (трудно сказать — страницы, при его лаконичном письме вымарывались строки и строчки) — в последних публикациях писателя в журнале «Полымя» (1996) печатались именно эти выпущенные кусочки. Откуда это осо­бенное чувство внутренней независимости у писателя, который, образно говоря, был богатырского роста, в силу чего возвышался над прочими людьми и не сгибал шею в прямом и переносном смысле? Возможно, эту свободу он ощущал именно благодаря своей биографической принадлежности сразу к нескольким культурам, что априори обеспечило ему более широкий кругозор даже в годы ограниченного доступа к любой информации. Польская культура была ему органически близка всю жизнь, знание языка облегчало живые контакты с польскими литераторами, а также позволяло знакомиться с непереведенными новинками польской литера­туры. Попытаемся сопоставить творчество польского писателя Сократа Яновича с белорусским писателем Янкой Брылем.