Макарий Огибенин - День в раскольническом скиту

Отец игумен очень осторожно снял с Евангелия покрывавший его шелковый платок и ещё осторожнее начал развертывать его, так как кроме покрывала оно было завернуто ещё в голубой шёлковый же платок. Евангелие было в бархатном переплёте, издание патриарха Филарета, совершенно чистое и почти новое.

Отец Досифей махнул рукой своему ученику, который, по их мнению, был одержим лютым бесом. Мальчик был бледен и дрожал всем телом. Ему страшно было от того сознания, что он, по словам таких популярных старцев, коим нельзя не поверить, имеет в себе беса, а потому он и был так расстроен и взволнован. Когда он склонился у аналоя, как бы изображая собою живой аналой, зубы его стучали, как в лихорадке. Отец игумен, взяв Евангелие, положил его на спину мальчика и начал читать медленно, а мальчик так дрожал, что лежавшее на его спине Евангелие так и прыгало, несмотря на все усилия отца игумена удержать оное. От сильного дрожания мальчика он с трудом мог разбирать слова, несмотря на крупную печать в Евангелии.

– Вишь, нечистая сила! Евангелие-то, должно быть, не по силам тяжело супостату. Нет, губитель, сколько ни крепись, а супротив отца Паисия тебе не устоять! Вражеская сила! – злобно острил по адресу беса, сидевшего в мальчике, какой-то старичок, твёрдо веривший, что-де если уже отец Паисий взялся выживать врага рода человеческого, то против него не только какой-нибудь там маленький бесишка, сам сатана и тот спасовал бы.

Евангелие, наконец, было прочитано. Мальчик выпрямился, весь в слезах и бледный, как скатерть, стоял, нервно перебирая лестовку. Отец Паисий приказал ему поцеловать ту строку в Евангелии, где кончалось прочитанное зачало. Мальчик, перекрестившись, поцеловал, затем, дрожа и шатаясь, отошёл от аналоя в сторону.

Во время пения шестой песни молебнов послышался за дверями мужской голос, говоривший молитву Иисусову.

– Кто-то «молитствуется»! – зашептали монахи между собою, один из них так же, как и нам вчера, отворив дверь, сказал:

– Аминь святой молитве!

В келью вошел какой-то крестьянин, помолился на иконы, сделал три поклона и встал как вкопанный. Отец Паисий, увидев его, подошел к нему.

– А! Данило Тимофеич! Милости просим!

Крестьянин, как и мой Терентий, начал ему класть в ноги три земных поклона.

– Прощенье бы мне прочитать надо, отче! – сказал он.

– Только на тебе одёжа-то не христианская, – промолвил отец Паисий, оглядывая крестьянина с ног до головы. – Сними «спинжак» – то свой басурманский, ведь их немцы носят, немецкая эта одёжа. По-настоящему в ней не полагается к нам ходить-то даже.

– Да я коней пошёл искать, мы тут на «Липовой» дороге уголь «жгём», да я и не думал, что к вам дойду, так, невзначай пришлось побывать, – оправдывался мужик, которому, видимо, очень хотелось прочитать у отца Паисия прощение и очистить себя от грехов и «замирщения» хоть сколько-нибудь.

– Отец Герасим! – обратился он к одному, средних лет, хромому монаху. – Нет ли у тебя какого кафтанишка? Дай, Бога ради, мне только прощенье прочитать! В спинжаке-то грешно, сказывает отец Паисий.

– Кафтана-то нету, а ряса есть, она у меня в своей келье, нешто тебе долгонька разве будет?

– Ничего, как-нибудь ладно! – успокоил его жаждавший искупления грехов крестьянин.

– Ну, так я, Данилушка, сбегаю за ней.

И отец Герасим заковылял, выходя из молельни, желая угодить знакомому человеку, он скоро сходил к себе в отходную келью, неся в руках старенькую чёрную рясу.

– Вот, Бог благословит, родимый, надевай, – подавая рясу крестьянину, промолвил отец Герасим. – Будто настоящий из пустыни старец, – шутил простодушный монах.

Крестьянин надел рясу, которая волочилась по полу на целую четверть. Ребята, увидев комичного нового монаха, прыснули со смеху, но отец Досифей, покосившись на шалунов, погрозил им своей громадной лестовкой, согнутой вдвое. Крестьянину прочитано было такое же прощение с молитвами и поклонами, как и вчера Терентию. Отец Паисий велел ему дождаться обеда.

– Спинжак-то вынеси в сени, не подобает ему здесь быть! – строго сказал отец Паисий.

Крестьянин безропотно исполнил приказание отца игумена и, заметая пыль подолом своей рясы, вышел в сени, чтобы повесить там негодную в скиту «немецкую одёжу».

Служба затянулась до половины девятого. Я, желая проверить свои часы со скитскими, посмотрел на висевшие на заборке старинные часы в корпусе, они показывали половину четвёртого. Я удивился, что так врут они. От наблюдательного взора отца Досифея не скрылось моё удивление по поводу разницы в часах, и когда кончилось богослужение, он подошёл ко мне с книгой в руках.

– Я заметил, – начал он говорить чисто по-русски, – что вы удивились, видя разницу ваших часов с нашими. У нас они идут совершенно верно. Ваши идут по уставу Петра Великого, а наши – по уставу святых отцов. Которые вернее? Скажите!

Не дожидаясь ответа, он раскрыл книгу, в которой прочитал: «В осьмой час нощи параэкклесиарх ( звонарь. – Авт. ) клеплет в великое било, еже собиратися братии и начати утрення». Разве бывает восьмой час ночи по вашим часам? Бывает утро или вечер, и что бы вышло, если бы мы начали по вашим часам служить в восьмом часу утреню?! Она у нас продолжается восемь часов, следовательно, мы бы окончили ее в три часа дня. При этом начетчик расхохотался, обнажив свои испорченные зубы.

Теперь поймите, – продолжал он, – что во времена допетровские ровно в полночь было шесть часов и ровно в полдень шесть, а потому и разница во времени в шести часах. Мы же, во всём последуя древнеотеческому законоположению и преданию святых отцов, и этого не смеем нарушить, потому и заводим свои часы по установленному чину, не согласуясь с временем антихристовым. Так-то, Михайло Максимыч!

При этом отец Досифей тряхнул своей кудластой головой и, повернувшись, пошел от меня, чтобы положить на место книгу.

Я подозвал к себе Терентия и сказал ему, что нужно ехать к стаду. Ему, видимо, не хотелось уезжать от старичков, а поэтому он ничего на это мне и не ответил, а только лениво чесал за ухом. Отец Паисий, услыхав, что я собираюсь ехать, подошел ко мне и громко запротестовал:

– Что вы, Михайло Максимыч, трудились – трудились, стояли всю службу, да голодом от нас и поедете? Нет, мы без обеда вас не отпустим, да и лошадей ваших вам не отдадим, – усмехнулся он, – а вот пока на столы накрывают, так лучше идите-ка послушайте нашего слепца, время-то за беседой и пройдёт для вас незаметно.

Слепой сидел тут же, в молельне, рядом с отцом Иринархом, одержимым сонным бесом, ворочая бельмами своих безжизненных глаз. Одет он был в чёрную рясу. Верхушка его головы была гладко выстрижена, а лицо его всё изрыто было оспой, от которой он ещё в детстве потерял зрение.