Витторио Страда - Самокритический автопортрет

Напротив, Веэс воспринимал этого поэта в совсем ином свете, возводя истоки всего его творчества к футуризму, хотя «его» Маяковский оставался еще под сильным воздействием революционного мифа. В одной своей статье, напечатанной, конечно, в Италии, он противопоставлял «такого» Маяковского «отцу» соцреализма Горькому. Этим, между прочим, Веэс обязан неожиданному знакомству с Лилей Брик, которая пригласила его в гости и похвалила его «еретическую» интерпретацию Маяковского. Особенно памятны Веэсу частые встречи с представителем самого настоящего русского кубофутуризма Алексеем Крученых, живой энциклопедией «авангарда», одним из самых эксцентричных, даже в старости, персонажей. Он жил коммуналке, в каморке, битком набитой ценнейшими текстами: первыми изданиями футуристических сборников, манифестами, рукописями и книгами с посвящениями от поэтов двадцатых годов (для Веэса знакомство с Крученых, как и с Николаем Харджиевым, бывшим секретарем Малевича, самым крупным знатоком русского авангарда, означало непосредственный контакт с тем, что осталось от той великой эпохи, и стало также источником пополнения его собрания текстов и рукописей того периода). Как мог Веэс хотя бы поэтому относиться всерьез к метченковской «марксистско-ленинской» интерпретации Маяковского? А самый, что называется, скандал был в том, что Веэс, считая себя тогда неортодоксальным «ленинистом», не принимал ленинскую теорию «партийности» литературы - краеугольного камня всей так называемой марксистско-ленинской эстетики. Поэтому нетрудно представить, с каким количеством проблем ему пришлось столкнуться при работе над диссертацией. Говорить о «ревизионизме» было бы недостаточно, а бедному Метченко, наверно, впервые в его карьере человека власти попался крепкий орешек. Силы были неравны: Метченко обладал властью, которая обеспечивалась не только его положением академического «барона», но и возложенной на него партией ролью стража идейной чистоты. Но Веэс был иностранцем, к тому же под защитой «братской партии», и поэтому достопочтенный профессор не мог обращаться с ним как с каким-нибудь там аспирантом - подданным режима, то есть попросту перекрыть ему все пути, кроме «самокритики» и капитуляции. История этого поединка тянулась долго и теперь, спустя многие годы, кажется даже забавной. Закончилась же она сценой, когда Веэс, выйдя из себя, чего с ним почти никогда не бывает, высказал Метченко и его коллегам все, что о них думал. Когда после этого он вернулся в свою комнату в общежитии, его жена была поражена все еще кипевшей в нем яростью, которая выявила ей незнакомую сторону характера ее супруга.

У этой истории был и откровенно комический поворот: до ее финальной фазы, когда Веэс с некоторой долей наивности еще пытался найти какой-то выход, он послал в Рим, в руководство компартии часть своей диссертации с просьбой провести экспертизу: действительно ли написанное им такое антимарксистское? Официальный ответ из Рима сводился к тому, что там не видят в его работе ничего криминального, но все же лучше не обострять ситуации и найти компромисс, мол, впервые диссертация иностранца бойкотировалась по «идейным» соображениям. И компромисс (возможно, с подачи итальянской стороны) Веэсу был предложен: если выбранная им тема слишком «трудная» и «рискованная», то почему бы не поменять ее на более «безопасную»? Новая тема гласила: переводы стихов Маяковского на итальянский.

Веэс, в котором злость уже перекипела, поблагодарил, как и подобает «светскому человеку», какого в нем видел Марио Аликата, но вежливо отклонил этот «компромисс», заявив, что поскольку срок аспирантуры подходит к концу, ему уже пора возвращаться в Италию, а не браться за новую тему под руководством профессора Метченко. Тем более что жена Веэса уже уехала в Милан, к его родителям, чтобы избежать осложнений при родах, потому что уже однажды в советских, не идеальных условиях они привели в прошлом к потере их первого ребенка.

Расставание всегда тяжело, особенно если ты любишь тот мир, в котором прошла часть твоей жизни, а Веэс любил свой русский, советский, московский микромир, который состоял как из друзей, так и из врагов. Но и в заключительный момент этого периода с Веэсом приключилась очередная история.

Любовь Веэса к книгам была почти патологической, и за три проведенных в Москве года из купленных у букинистов (иногда ценой буквального отказа от хлеба) и подаренных друзьями книг у него составилась отличная библиотека. Таможенный досмотр на советской границе он с трудом, но благополучно прошел, пересел в Варшаве на другой поезд и, заплатив последние деньги носильщикам, спокойно собирался спать в своем вагоне. Когда прозвучал свисток отправления, Веэс бросил последний взгляд из окна и, не веря своим глазам, увидел на платформе все свои чемоданы с книгами. Он провел ночь в самой мучительной за всю жизнь бессоннице: остановить поезд, как он сначала попытался, оказалось невозможно. Единственным решением, точнее, единственной надеждой было не пересекать польскую границу и попытаться получить свои вещи, не выясняя, кто виноват в случившемся. И вот, на польской пограничной станции, в предрассветный час Веэс сошел с поезда, готовый ко всему. Денег у него не оставалось никаких - ни западных, ни восточных. От беды его спас проявивший милосердие (в высшем смысле этого слова) польский железнодорожник, увидевший его озябшим, растерянным и в страшном беспокойстве; милосердие это обернулось симпатией, когда он узнал, что Веэс итальянец. Симпатия обратилась в протекцию, когда Веэс сказал, что остался без денег: поляк привел его к себе домой, поместил в своей комнате, предоставив собственную постель, и пообещал, что найдет багаж. И чудо произошло: немногим больше чем через сутки все добро Веэса прибыло на станцию. Счастливый и вместе растроганный, Веэс обнял железнодорожника и, стыдясь, протянул ему то немногое, что у него нашлось (бритвенный прибор, «вечную» ручку), и польский друг, явно не желая обидеть итальянца отказом, принял эти вещи. Этот железнодорожник был католиком, с трудом подбирая слова, он рассказал, что мечтает хоть одним глазком взглянуть на Папу, побывать в Риме. Веэс, воспитанный в католической вере и христианин по убеждению, но далекий от соблюдения церковных норм, потом много раз спрашивал себя, был бы ли сам способен на такую щедрость по отношению к незнакомому человеку. Несомненно, он и в России встречал добрых, искренних людей и бескорыстную помощь, но в этом случае было что-то другое, и Веэсу пришлось признаться самому себе, что этот поляк - такой искренний и открытый - лучше, чем он.

После возвращения в Италию для Веэса начался новый период жизни, который можно было бы назвать «туринским» или «эйнаудиевским». Как уже говорилось, еще до московской аспирантуры он работал для туринского издательства: это было что-то вроде синекуры в его миланском филиале, но даже во время поездок в Турин он еще не был лично знаком с Джулио Эйнауди (если не считать какого-то официального случая, когда их представили друг другу), но встречался с Ренато Сольми, Итало Кальвино и другими редакторами. Личное знакомство с Эйнауди произошло во время его приезда в Москву в 1960 году (позднее Веэс организует для Эйнауди встречу-интервью с Никитой Хрущевым и приедет с ним в Москву. Эта поездка была полна всяких неожиданностей и памятна беседой в Кремле с главой Советского Союза. По этому случаю Эйнауди привез Хрущеву гигантский трюфель из Пьемонта). В том же году издатель предложил Веэсу, по возвращении в Италию, работать у него в издательстве в качестве консультанта по русской литературе. В Милане Веэс недолго задержался в родительском доме, где жила жена с недавно родившейся дочерью. Его жена Клара, тогда еще «советский» человек, с трудом входившая в итальянскую жизнь, с благодарностью вспоминает, с какой сердечностью поддерживали ее до возвращения Веэса Франко Фортини и его жена Рут. Наступил момент переезда в Турин, где его ждала постоянная зарплата в издательстве, что по тем временам было немаловажно, а также удовольствие работать в такой интеллектуальной среде. Материальные трудности, разумеется, чувствовались, но не умаляли счастья молодости. Веэс даже не задумывался о том, чтобы лучше устроиться -характерная его черта в те годы - и принципиально отвергал возможность работы в университете, считая, что любая попытка что-либо предпринять в этом направлении ущемит его независимость. Впоследствии он избавился от этого абсурдного предубеждения.