Розмари Салливан - Дочь Сталина

Макс был человеком, чья идея о том, чтобы попасть на небеса, сводилась к тому, чтобы, приезжая в Нью-Йорк, останавливаться в «Челси», где бывали Дилан, Коллинз, Леонард Коэн, и напиваться в свое удовольствие. Однажды он поехал, чтобы наблюдать, как «Доктор Живаго» переводится на язык жителей острова Мальты. Мы все смеялись. В другой раз, когда он работал над переводом «Одного дня Ивана Денисовича» мы с друзьями запирали его в комнате в Российском центре и приносили ему еду. Только так Макса можно было заставить сделать работу в срок.

По мнению Присциллы, любая женщина, которая имеет отношения с Максом, должна быть достаточно разумной, чтобы «знать, что этот материал для замужества не годится. Но у Светланы был инстинктивная тяга к мужчинам, и она никак не могла прийти к такому умозаключению».

Джоан Кеннан вспоминала, как в один из его приездов подвозила Макса до железнодорожной станции в Харрисбурге. Он был очень удручен своими отношениями со Светланой и сказал, что она ждет, что он женится на ней. Джоан не была уверена, были ли они любовниками или в том, кто кого соблазнил, но, в любом случае, Светлана ждала, что будет с Максом. К середине августа он спешно ретировался в Англию. Но Светлану было не так-то легко обескуражить.

Когда в конце лета Джордж Кеннан вернулся из Африки, Светлана рассказала ему о своих планах, хотя Макс и просил ее этого не делать. Макс, как она уверяла Кеннана, сказал, что вернется в США на месяц, на Рождество. Он приглашал ее к себе в Оксфорд. Макс обещал, что поможет написать вторую книгу. Кеннан знал Хейворда. Он осторожно сказал Светлане, что ей затруднительно будет поехать в Англию, поскольку она сожгла свой советский паспорт.

В октябре она, наконец, получила письмо от Макса. Он писал, что не может уехать из Оксфорда. Она написала Джоан Кеннан, что не понимает, что произошло. Должно быть, из Москвы добрались какие-то сплетни. Светлана отчаянно переживала: «Стоило было бежать из СССР, чтобы здесь, в свободной стране, снова чувствовать себя «государственной собственностью», а не свободным человеком?»

Светлана жаловалась Джоан, что ее ужасает одиночество: «Я не могу представить, что живу моей собственной жизнью, одна: это противоречит моей природе — быть самой по себе. Моя жизнь может быть только ветерком, который дует вокруг другого человека, а вы знаете, скольких я потеряла… остаться одной в самом начале новой жизни кажется мне невыносимым». Возможно, Светлана была чересчур наивна, но и очень упряма. Ей был нужен Макс, который должен был спасти ее.

Светлана упорно отказывалась видеть, что Макс уклоняется от встречи. Она верила в его чувства, в его страсть. У них должно было быть будущее, но она словно приговорена к одиночеству. Эта любовь превратилась в мелодраму, в тоску по человеку, который никогда не приедет, и преданность этому человеку. Кто, кроме отца, мог показать ей изменчивость любви? Но Светлана никак не могла это усвоить из-за всех психологических травм и потерь своего непростого детства. Роман с Максом кончился крахом.

Светлана решила, что ее счастью мешает враг, и этим врагом стал Джордж Кеннан, который очень беспокоился, «что скажут люди». В Москве про нее говорили, что она «ветреная женщина». Светлана жаловалась Джоан: «И теперь во имя моего доброго имени и чести этой страны… я должна держаться подальше от Макса Хейворда, а он — от меня». «Я все еще верю в Макса, в его чувства, в его страсть, во все, что он дал мне и может дать в будущем. Но я вижу, что его жизнь становится полной боли из-за меня — боли, и больше ничего». По всей видимости, Макс скорее чувствовал смущение, чем боль.

КГБ неумолимо продолжал свои нападения. Ноты осуждения от ее детей, друзей, соотечественников по-прежнему наполняли советские и зарубежные газеты. Должно быть, Светлана чувствовала себя полностью уничтоженной. Кто мог понять то, через что ей пришлось пройти? Она обратилась за защитой к Максу Хейворду, эрудиту и непревзойденному переводчику русской литературы. Подбадривая ее, Макс, вероятно, и понятия не имел, насколько она ранима. Для нее это было нехарактерно, но Светлана редко говорила о Хейворде публично и не писала о нем в своих книгах.

Теперь Светлана вкусила сладкий яд свободы, но для чего? Из полной тишины жизни в СССР она вступила в мир свободной прессы и стала объектом всеобщего презрения. Она говорила: «Лжи, которая распространяется вокруг меня, поверят быстрее, чем тому, что я могу сказать или написать. Имя моего отца слишком одиозно, а я живу под его тенью». Теперь она стала изгнанницей: она потеряла свою страну, свои корни, своих детей и всех, кого любила. Когда ее новые знакомые закрывали двери и возвращались к своим семьям, она оставалась совершенно одна. Трудно представить человека более одинокого, чем дочь Сталина.

Светлана уехала с фермы Кеннанов в середине августа и поехала в Нью-Йорк, чтобы подготовиться к выходу «Двадцати писем к другу». Осень прошла в суматохе, она переезжала из дома в дом, часто останавливаясь у случайных знакомых, которые приглашали ее погостить. Все было бы очень интересно и приятно, если бы не травля ее книги и постоянное навязчивое внимание журналистов к дочери Сталина.

Пятнадцатого августа, когда Светлана жила у Эвана Томаса, состоялась встреча с пятнадцатью редакторами различных журналов из Англии, Финляндии, Японии, Израиля, Греции, Бразилии, которые публиковали ее книгу по частям. Информация в прессе, особенно после кампании, организованной Виктором Луи, вызывала сомнения. Светлана была приятно удивлена тем, как эти люди встретили ее.

Как они разглядывали меня сначала! Не знаю, кого они предполагали увидеть — русскую бабу в лаптях или черноволосую грузинку с усами и трубкой в зубах — как мой отец — но после двух часов беседы они потеплели. Разговор был непринужденным и интересным. Если бы они догадывались, как мне было бы приятно говорить с ними еще много часов, спрашивать их, пойти с ними в ресторан, провести с любым из них долгую беседу! Если бы они понимали эту жажду видеть мир, которую испытываем мы, советские заточенные!

Ее манера поведения произвела впечатление на редакторов: она не была той психически неуравновешенной женщиной, которую описывал Виктор Луи, и вслед за ним — другие журналисты. Но Светлана была раздосадована тем, что они не понимают ее точку зрения. Россия — парадокс для западного ума, и вся жизнь дочери Сталина состояла из парадоксов, и пока это не понято, ничто не уложится в голове. Светлана хотела, чтобы люди на Западе поняли, почему революция в России превратилась в самую реакционную контрреволюцию 20-го века и каким образом, в то же время, где-то в глубине чудом сохранился зародыш свободы, независимости и общечеловеческого братства. Россия была не только одной огромной тюрьмой и полицейским государством, как ее представляли за границей по произведениям диссидентов. В маленьком сообществе интеллектуалов была яркая творческая среда. Пусть даже она существовала только на московских кухнях, но Светлана очень по ней скучала. Вокруг было столько параноидальной пропаганды, что Светлана отчаялась объяснить Западу загадку России.