Юлия Бекичева - Мой муж – Сальвадор Дали

«У Гала обнаружился плеврит. Я так тревожился, что впервые почувствовал, как огромную архитектуру моего эгоизма расшатывает подземное землетрясение. Неужели кончится моя любовь? Часами я придумывал забавы и маленькие подарки к выздоровлению Гала. Плеврит сделал ее такой хрупкой, что она стала похожа на принцесс, нарисованных Рафаэлем Кичнером, – казалось, они вот-вот умрут от слабости, надышавшись ароматом огромной гардении. Меня охватила жалость и при каждом движении Гала мне хотелось плакать. Эта нежность сопровождалась порой некоторой долей садизма. Я вскакивал, крича на нее: „Ты слишком красива“, и тут же осыпал ее поцелуями, сжимал в объятиях. Чем больше я чувствовал ее сопротивление моим слишком пылким объятиям, тем больше мне хотелось ее сжать. Мои порывы изнуряли ее, но это лишь разжигало меня. Наконец Гала заплакала. Тогда я исступленно набросился на нее, исцеловывал лицо, сосал нос, сжимал щеки, сплющивал ей нос, сосал губы, что вызывало у нее гримасу, и снова обнимал ее, прижимая ей уши к щекам. Я стискивал ее маленькое личико в безумном бешенстве, как будто месил кусок теста для хлеба. Желая ее утешить, я заставлял ее плакать.

Однажды вечером я заставил ее впервые выйти, и на какой-то машине мы поехали на Барселонскую международную выставку. С закрытыми глазами она поднималась по длиннющей лестнице. Я поддерживал ее за талию, но она была так слаба, что мы останавливались через каждые четыре-пять ступенек. Наконец мы оказались на какой-то террасе, откуда видна была вся выставка.

– Посмотри, – сказал я ей. Она открыла глаза и увидела удивительный мир. На первом плане выступали огромные фонтаны, которые рассыпались на невероятной высоте и постоянно меняли свои цвета и формы. Небо прорезали зигзаги фейерверка.

Ни один ребенок не удивлялся бы так, как Гала.»

Однажды потеряв мать, Сальвадор не мог позволить смерти забрать еще и Гала. Не имея ни монеты в кармане, Дали вывез жену в теплый климат Андалузии, расплатившись за аренду квартиры, в которой они поселились, одной из своих картин.

Письма Поля находили Гала всюду, где бы она ни оказывалась. Точно птицы, выпорхнувшие из опаленного вечерним светом парижского окна, узкие конверты летели в Марсель, Кадакес, Порт-Льигат, Андалузию. Поль не скрывал от жены свой роман с французской танцовщицей, помощницей иллюзиониста и натурщицей Нуш, с которой познакомился сразу после разрыва с супругой. Но, если Гала вернется… Если она только вернется, весь мир перестанет для него существовать.

«Мне остается только покончить с собой. Ничто для нас не начинается. Все существует в настоящем, все должно существовать для нас в настоящем, и в эту минуту я с тобой и в Клаваделе, в Бре, в Обонне и Арозе, точно так же как здесь – с тобой отсутствующей, с моей великой тоской по тебе. Если мне придется сочинять свое прошлое, настоящее, будущее, – я покончу с собой. Я не хочу этого, как не хочу вникать в чужую жизнь и любовные рассуждения других.»

В одном из писем Гала в Андалузию Поль позвал ее обратно, в Париж. Он хотел начать все сначала. Подумав, жена ответила согласием. Через несколько месяцев, прибежав к поезду с охапкой цветов, поэт остолбенел. На перроне стояла его любимая девочка и держала за руку… Дали.

– Значит, ты уступил им свой дом? – желая удостовериться в том, что не ослышался, переспросил Бретон Элюара.

– Да.

– Ты окончательно свихнулся, друг мой, – заключил Андре. – Зачем тебе это? Если бы ты спал с ними… с ней…

– Кто тебе сказал, что я с ней не сплю?

– О! – Бретон оживился, в глазах его заплясали чертики. – Да что ты? Думаешь, она вернется к тебе?

– Уверен. Мы действительно занимались любовью пару раз, когда Сальвадор отлучался. Гала все еще любит меня.

Доброта и самонадеянность не позволяли Полю рассматривать никаких других вариантов, кроме любви. Для Гала же эти встречи были чем угодно: потворством внезапно одолевшей ее похоти, привычкой, жалостью, манипуляцией. Ей и Дали нужно было удержаться здесь, в этом доме, во что бы то ни стало. Их единственным желанием было обеспечить свою жизнь и благоустроить ставший общим дом в Порт-Льигате. На все это требовались деньги, много денег. Гала благоразумно решила, что легче и быстрее они добьются своей цели в Париже – столице искусства, где водятся не только художники, но и те, кто готов оплачивать их труд.

Обнадеживая Поля, Гала не собиралась возвращаться к бывшему мужу. Спустя годы, в одном из своих дневников Дали написал, что в то время он и Гала «вдвоем жили одной только мечтой».

«Целыми днями Гала пропадала у торговцев красками, антикваров и художников-реставраторов, скупая у них кисти, лак и все прочее, что понадобится мне в тот день, когда я, перестав, наконец обклеивать свои полотна лубочными картинками и бумажными обрывками, всерьез займусь настоящей живописью. Словно мать страдающему отсутствием аппетита ребенку, она терпеливо твердила:

– Полюбуйся, малыш Дали, какую редкую штуку я достала. Ты только попробуй, это ведь жидкая амбра, и к тому же нежженая. Говорят, ей писал сам Вермеер».

Примкнув к обществу сюрреалистов, среди которых были Эрнст Макс, Поль Элюар, Андре Бретон, Сальвадор изо всех сил старался превзойти своих сотоварищей. Его «проникновение в себя» оказалось гораздо глубже и «отвратительнее», чем многие могли предполагать.

– Ты видел его последние работы? – кипятился Бретон, встречая Поля в дверях.

– Нет. Что-то интересное?

– Если я начну пересказывать подробности, тебя стошнит. Он мастерски владеет техникой, но содержание… Дали, случайно, не копрофаг?

– Ах, ты об этом, – Поль с наслаждением выдохнул облако сизого табачного дыма. – Не думаю… Гала рассказывала, что все его странности от фобий. Мальчик боится смерти, болезней, часто подвержен депрессиям. Отсюда то, что ты видишь.

– И все равно… Это слишком.

«Сюрреалисты проявили известную терпимость к моим скатологическим сюжетам. Зато, объявили вне закона, наложив табу на многое другое (…) Изображать кровь мне разрешили. По желанию я даже мог добавить туда немного экскрементов, но на экскременты без добавок я уже права не имел. Мне было позволено показывать половые органы, но никаких анальных фантазмов. На любую задницу смотрели очень косо. К лесбиянкам они относились вполне доброжелательно. Но совершенно не терпели педерастов».