Юлия Бекичева - Мой муж – Сальвадор Дали

Полагая, что сюрреалисты должны превыше всего остального ставить освобождение человека от рационализма, не связывая себя моральными и эстетическими ограничениями, Сальвадор раздражался. Ему мешали свободно мыслить, творить, демонстрировать глубины своего подсознания, исцеляться от страхов и терзаний. К тому же, с каждым днем цензура Бретона и его товарищей, как казалось Дали, становилась всеобъемлющей.

«Мне надо было найти противоядие, поднять знамя против плодов духовного рабства и узости мышления. У меня появилась идея бросить против диких предметов декадентский предмет, цивилизованный европейский „стиль модерн.(…)Напрасно пытался я вдолбить сюрреалистам, что все эти скатологические детали могут лишь принести удачу всему нашему движению. Напрасно призывал я на помощь пищеварительную иконографию всех времен и народов – курицу, несущую золотые яйца, кишечные наваждения Данаи, испражняющегося золотом осла, – никто не хотел мне верить. Тогда я принял решение. Раз они не хотят г…, которое я столь щедро им предлагаю, – что ж, тем хуже для них, все эти золотые россыпи достанутся мне одному. Так что знаменитую анаграмму „Avida Dollars“, „Жажду долларов“, старательно подобранную Бретоном двадцать лет спустя, можно было бы с полным правом провидчески составить уже в то время“.»

Не вдохновленная созерцанием отображенных на полотне экскрементов, Гала морщилась, давая понять Дали, что он перестарался. Но она и ограждала «малыша» от разъедающих его нервную систему ненужных переживаний, напоминая, что общение с Полем и его друзьями необходимо им для дела. Если же говорить о внутреннем мире Дали, то…

«Гала предупредила меня, что залог моей силы состоит в том, чтобы держаться на равной дистанции от всех без исключения художественных и литературных течений».

Регулярно наведываясь в музеи и встречаясь с галеристами, приглашая в гости состоятельных коллекционеров, наводя мосты с ценителями искусства и теми, кто считал себя таковыми, русская девочка без устали рекламировала творчество удивительного испанского художника-сюрреалиста Сальвадора Дали.

– «Приспособление и рука». Взгляните на этот эксперимент с геометрическими формами. А это полотно написано в кубистической манере, «Плоть на камнях».

Не понимая, что именно изображено на холстах, представленных мадам Элюар, гости не решались выказать свое невежество, восторгались и… приобретали картины. Дальше всех в своей любви к искусству и желании идти в ногу со временем зашел виконт Шарль де Ноайя.

– Мне нравится то, что делает этот испанец, – заявил Шарль, внимательно рассмотрев несколько полотен Сальвадора. – Но… ничего покупать из увиденного здесь я не стану.

Гала уже показалось, что небосвод над ней затянуло тучами, как вдруг выглянуло солнце: – Я предпочел бы, чтобы Дали написал картину специально для меня.

Через три дня любовники получили послание от Ноайи.

Письмо на твое имя, малыш, – радостно сообщила Гала, распечатывая розовый конверт с изображенной на нем la tour Eiffel. Потребовалось несколько секунд, чтобы у русской девочки надолго пропал дар речи. Когда же Галючка смогла заговорить вновь, Дали, вытирающий кисти, услышал радостный вопль.

В конверте лежал чек на двадцать девять тысяч франков.

Париж, Кадакес, Париж, Кадакес. Перед любой дорогой, любым путешествием Дали испытывал животный страх. Каждый раз он уверял свою Галючку, что это его последняя дорога, последнее путешествие, ведущие в небытие. Не позволяя депрессиям «малыша» затягиваться Галючка следила за тем, чтобы Сальвадор регулярно успокаивал нервы холодным душем. Она убедила Дали в том, что Испания хороша для того, чтобы вить здесь гнездо и наслаждаться жизнью, Франция им нужна для того, чтобы заниматься искусством, налаживать полезные связи, зарабатывать имя и деньги. Именно Гала настояла на том, что каждое лето они с Дали будут возвращаться на дорогую его сердцу родину, заниматься расширением и благоустройством дома, купаться, бродить по пляжу, но с наступлением холодов любовники будут уезжать в Париж.

«Нам хотелось, чтобы у нас было свободное пространство, куда можно было бы время от времени убегать. Этим свободным пространством стал Кадакес, где мы укрывались месяцами, оставляя позади Париж, кипящий, как горшок колдуньи. Перед тем, как уехать, я бросал в горшок несколько специй, чтобы они сварились за наше отсутствие, – необходимые группе сюрреалистов идеологические лозунги. Для педерастов я реанимировал классический романтизм паладинов. Для наркоманов я выдвигал теорию, полную образов гипнологии, и говорил о масках собственного изобретения, которые позволяют видеть цветные сны. Для светских людей я ввел в моду сентиментальные конфликты стендалевского типа или давал отражение запретного плода революции. Сюрреалистам я предлагал другой запретный плод: традицию.

Перед отъездом я готовил список моих последних визитов: утром кубист такой-то, монархист такой-то, коммунист такой-то; после обеда – избранные люди света; вечер для Гала и меня! К этим вечерам мы рвались всей душой, и в ресторане пары за соседними столиками были поражены тем, с какой нежностью мы беседуем, с каким трепетом влюбленных в разгар медового месяца. О чем мы говорили? Мы говорили о нашем уединении, о том, что возвращаемся в Кадакес. Там мы увидим озаренную солнцем стену, что укроет нас от ветра, колодец, который напоит нас водой, каменную скамью, на которой мы отдохнем (…) и продолжим этот титанический труд, чтобы жить вдвоем, чтобы не было никого и ничего, кроме нас самих.»

Влюбленные уже не осознавали, что разучились отдыхать. Движение к цели, титанический труд продолжался и здесь, среди скал и утесов, в рыбацком домике, который стараниями Гала рос и с каждым днем становился просторнее. Комната четыре на четыре, в которой ютились Гала и Дали обросла «соседками», затем – вторым этажом и, в конце концов, превратилась в роскошный особняк. Благоустройству жизни влюбленных невольно поспособствовал и Поль Элюар, из чьей обители Гала вывозила не только книги и картины, но посуду и мебель, купленные когда-то на деньги поэта. Привязанность Сальвадора к дому в Кадакесе была столь же священна, как его любовь к божественной Галючке. Прогуливаясь вечером по набережной, Дали смотрел на стены дома, виднеющегося вдалеке и казавшегося художнику «кусочком сахара, запачканным желчью».

Это был дом его отца. Это туда, получив от дона Сальвадора Дали Кузи последнее оскорбительное письмо, художник отправил пробирку со своей спермой и записку: «Надеюсь, теперь я отдал все, что должен был тебе отдать»? Спустя годы, будучи уже пожилым человеком, Дали сожалел об этом дурацком поступке и признавался: