Мэри Габриэл - Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни

Около 65 делегатов из 15 стран приняли участие в конгрессе, и в течение первых трех дней все дискуссии велись вокруг вопроса, кого стоит наделить руководящими полномочиями {30}. Наконец, 5 сентября Пятый ежегодный конгресс I Интернационала в полном составе собрался в большом танцевальном зале рядом с городской тюрьмой в рабочем районе Гааги. Столы были расставлены подковой, а над залом был балкон, с которого зрители могли воочию наблюдать революционную бюрократию в действии {31}. Женщины Маркс присоединились к наблюдателям.

После несчастий, пережитых во Франции и Испании, Лаура приехала в Гаагу похудевшая и бледная — семью потрясли произошедшие с ней перемены. Несмотря на физическую и душевную боль, она нашла в себе силы приехать, чтобы мир не видел ее слабости — Лаура, наследница гордыни своего отца, не могла сдаться «мещанам» и позволить им видеть, как она страдает {32}. Кугельманн, никогда раньше ее не видевший, нашел ее очаровательной, элегантной и дружелюбной. Впервые увидел он и Женни. Они переписывались много лет, он знал о лишениях, пережитых семьей — и потому готов был увидеть перед собой пожилую матрону с лицом, испещренным морщинами. Вместо этого перед ним стояла стройная женщина, выглядящая значительно моложе своих 58 лет. Она была так поглощена происходящим, что Кугельманн исполнился уверенности: это именно она привела Маркса в радикальную политику, а не наоборот {33}.

Тусси со своим верным «Лисса» выглядела, как молодая дама {34}. Теперь она зачесывала свои густые локоны высоко вверх, и лишь на лоб падали отдельные завитки. На шее у нее была бархотка, а декольте выглядело «чуть-чуть слишком» смелым. Стиль был соблюден, однако тела напоказ было выставлено куда больше, чем обычно позволяли себе женщины семейства Маркс. Наконец, Женнихен: из всех сестер она изменилась менее всего, если не считать тихого внутреннего света счастья, которое она демонстрировала непривычно открыто, благодаря своей помолвке с Лонге.

Внизу за одним из столов сидели Маркс и Энгельс. Если Маркс и хотел остаться в тени, то у него ничего не получилось: взгляды всех присутствующих были направлены только на него — задумчивого гиганта с копной седых волос и такой же седой бородой, курящего сигару и что-то яростно строчащего в блокноте. Он был само воплощение их с Энгельсом бунта {35}. Хотя число самих делегатов, принимающих участие в заседании, было невелико, наблюдателей было намного больше — одна газета написала, что их число вдесятеро превышало количество, которое мог вместить зал {36} — и, кажется, у всех было, что сказать. Атмосфера была очень напряженная, шум стоял дикий. Призывы к порядку игнорировались, крик становился аргументом, споры грозили перерасти в потасовку.

С самого начала у сторонников Маркса было преимущество. Численностью они намного превосходили тех, кто поддерживал Бакунина, а сам Бакунин предпочел не явиться на заседание. Первым голосовали за предложение оставить Генеральный Совет в качестве мозгового центра всей организации, не урезая его полномочий — чего хотели Бакунин и его сторонники — против предложения оставить Совет лишь в качестве координационного центра с физическим почтовым адресом. Фракция Маркса выиграла это голосование, Совет сохранил свои полномочия. Следующим пунктом в повестке дня было то, что один из делегатов окрестил, ни много ни мало, «государственным переворотом». Маркс и Энгельс срежиссировали все заранее. Энгельс стоял с сигарой в руке и разговаривал своим обычным тоном, изредка отбрасывая прядь волос, падавшую ему на лоб; он предложил Генеральному Совету переехать из Лондона в Нью-Йорк. То, о чем он умолчал: такое перемещение могло бы помочь Марксу напрямую связываться с членами Совета, не опасаясь, что Бакунин перехватит контроль над группой. Хотя анархисты в Соединенных Штатах и имелись, число их было мизерным, а ужас Америки перед политикой жестокости и насилия был настолько велик, что стал бы естественным заслоном на пути возможных инициатив Бакунина.

Когда Энгельс закончил, зал взорвался. Критики возражали, что с тем же успехом Совет можно было бы перенести на луну. Маркс, как любой хороший политик, заранее рассчитал примерную расстановку голосов по предложению Энгельса, чтобы знать, с каким количеством оно пройдет — и оно прошло, причем с помощью, как ни странно, бакунинцев, которые считали, что перевод Совета в Нью-Йорк как раз и лишит его всякой власти, чего они, собственно, и добивались {37}.

В заключительный день работы конгресса настала очередь Маркса бросать бомбу в его затянувшейся схватке с Бакуниным. С момента приезда в Гаагу он так нервничал, что едва мог спать. В этом нервном, невыспавшемся состоянии, просидев все эти дни без единого слова, Маркс встал и отодвинул свой стул. Зал погрузился в молчание. Маркс описывал, как Бакунин и его последователи тайно работали над развалом Интернационала, а также то, как «личное дело» (угрозы Нечаева и убийство), обсуждавшееся в следственном комитете, но не выносившееся до этого на публичное обсуждение, доказывало безрассудный характер анархистов. На самом деле, Марксу не было нужды говорить об истории с Нечаевым — ее отголоски и так носились по залу. Все знали, что он имеет в виду {38}.

Маркс был прекрасным оратором в маленькой аудитории, но в большом зале его голос и манера говорить не производили такого впечатления. Он был уже в возрасте и напоминал скорее блестяще эрудированного и несколько эксцентричного профессора; во время речи монокль периодически выпадал из его правого глаза, и ему приходилось прерываться, чтобы вернуть его на место {39}. Однако даже без обычной драматичности и страсти его речь привлекла всеобщее внимание — присутствующие вслушивались в каждое слово. Что еще важнее — аудитория с ним согласилась: Бакунин с товарищами был исключен из Интернационала {40}.

После того, как результаты голосования были оглашены, один испанский анархист, последователь Бакунина, с красным флагом, повязанным вокруг талии, выхватил револьвер и, повернувшись к делегату, зачитавшему результаты голосования, воскликнул: «Этот человек должен быть застрелен!» {41} Его быстро скрутили и разоружили. Маркс не мог и мечтать о лучшей иллюстрации к своей речи против Бакунина.

На этом работа Маркса в Интернационале официально завершилась. Этим вечером он с семьей и несколькими близкими друзьями отправился в Гранд Отель близлежащего городка Шевенинген. Элегантная гостиница напомнила Женни и Карлу Трир. Свет газовых фонарей отражался в водах Северного моря, музыка струнного оркестра плыла по воздуху. Теперь, когда «рабство» в Интернационале закончилось, Маркс мог вернуться к частной мирной жизни — как отец, муж и ученый-теоретик. В эту ночь он вернулся к своим близким, друзьям и знакомым.