Мэри Габриэл - Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни

И она всегда искренне доброжелательна. Обращаясь к Либкнехту «моя старая добрая Библиотека», она описывает страдания беженцев (саркастически добавляя: «Хорошо бы, они все-таки украли часть миллионов, в присвоении которых их постоянно обвиняют») и свои собственные трудности:

«Я узнаю вас везде и всегда, хотя уверена, что вы не узнаете меня. Люди, видевшие меня 2–3 года назад, едва узнают меня… Поцелуйте всех домашних от меня… Я должна извиниться за ужасный почерк, но у меня отвратительное перо и почти нет чернил». {59}

Тусси писала письма революционерам всей Европы так, словно для девочки-подростка это обычное дело.

Ее лучшим другом был один из величайших умов в мире — ее отец {60}. Вряд ли ее мог удовлетворить любой другой человек. Она привлекала внимание многих поклонников из числа беженцев, и хотя внимание несчастных коммунаров было ей приятно, она ни в кого из них не влюблялась. Однако один из них стоял особняком: Ипполит-Проспер-Оливье Лиссагарэ.

Лиссагарэ был буквально создан для Тусси, он казался героем, сошедшим со страниц книг сэра Вальтера Скотта. Он родился в графской семье старинного баскского дворянского рода, и семья отреклась от него из-за его радикальных политических взглядов. Он сменил множество профессий, начав с карьеры лектора в альтернативном университете, созданном опальными профессорами, потерявшими работу по политическим причинам; затем стал журналистом, который писал то из заключения, то освободившись из него, поскольку сотрудничал в основном с радикальными газетами; наконец, он был солдатом в армии Гамбетты в 1870 г., когда она сражалась за новую Французскую республику против Пруссии. После заключения мира — который Лиссагарэ считал поражением — он отправился в Париж, чтобы издавать газету, а когда это стало невозможным, поменял перо на ружье и отправился на баррикады в Бельвилле {62}. Отличный стрелок, мастер сабельного боя, он никогда не уклонялся от дуэлей и был довольно серьезно ранен в двух из них {63}. В Лондоне он жил, зная про открытый ордер на его арест и опасаясь, что Франция сможет надавить на Англию и добиться его выдачи.

Лиссагарэ часто навещал Вилла Модена и был тепло принят в семье Маркс. Женнихен в письме Кугельманну упоминала об отзыве отца; книгу Лиссагарэ «Восемь дней в мае на баррикадах» он считал единственной книгой о Коммуне, которую стоит читать {64}. Однако семья упустила тот момент, когда между опальным аристократом-беженцем и младшей дочерью Маркса возникло взаимное притяжение. В марте 1872 года Тусси и Лиссагарэ тайно обменялись кольцами. Ему было 34, ей — 17.

Энгельс, хорошо знавший Тусси, возможно, заметил, что между ней и Лиссагарэ существует нечто большее, чем просто дружба. (Он рассказывал Лауре, как радовалась Тусси за Женнихен и «создалось впечатление, что она не замедлит последовать ее примеру».) {65} Однако Маркс и Женни никак не могли одобрить этот союз. Последнее, чего бы они хотели — это получить еще одного французского изгнанника себе в зятья, да еще и отдать обожаемое дитя человеку вдвое старше ее. В любом случае, семье было не до того. Все они более всего беспокоились за Лауру.

Лаура и Лафарг спокойно жили в портовом городке Сан-Себастьян, когда в сентябре 1871 года местные власти объявили им, что у Поля есть 6 часов на то, чтобы покинуть страну — или быть арестованным {66}. Политическая атмосфера в Испании вновь изменилась. Лафарг бежал, но Лаура и Шнапс не могли присоединиться к нему {67}. Ребенок так и не оправился от болезни, перенесенной этим летом, и теперь по всем признакам у него начиналась холера. Все дети Маркса были одаренными лингвистами, но неясно до конца, как хорошо говорила Лаура по-испански, и были ли у нее друзья среди местных жителей, которые могли бы ее поддержать.

Она нуждалась и в том, и в другом: она провела у постели Шнапса 9 месяцев, пытаясь выходить свое единственное оставшееся в живых дитя. К декабрю он был все еще болен, но немного окреп для того, чтобы перенести путешествие — и Лаура вместе со своей хрупкой ношей отправилась на юг страны, чтобы встретиться с Лафаргом в Мадриде {68}.

Маркс и Энгельс были очень рады тому, что Лафарг находится в испанской столице, там он мог контролировать влияние Бакунина, но Женни беспокоилась только за внука и все больше досадовала на письма Поля, полные оптимистических отчетов об успехе Интернационала в Испании и содержавшие все меньше новостей о Шнапсе. В феврале Маркс намекнул Полю, что детали жизни организации очень интересны, «но у нас большой пробел в отношении сведений о нашем милом страдальце». {69} В марте Маркс вновь спрашивал о внуке уже с тревогой {70}. К маю тревога оправдалась: Шнапс был болен, и ему становилось все хуже {71}.

Женнихен и Лонге назначили свадьбу на середину июля. Парижская пресса (вернее, пресса парижской полиции, как ее называла Женнихен), называвшая ее достойным отродьем знаменитого главаря бунтовщиков из Интернационала, заполняла колонки светской хроники россказнями о ее личной жизни безо всякой оглядки на факты. Журнал правых, « La Gauloise », по ее словам, выдал ее замуж не менее 20 раз.

«Когда я выйду замуж на самом деле, надеюсь, эти жалкие писаки оставят меня в покое», — написала она Кугельманну в июне {72}. Однако в июле свадьбы не было. Женнихен и Лонге отложили ее из уважения к горю Лауры и Поля {73}. 1 июля 1872 года Лафарг написал Энгельсу: «Наш бедный маленький Шнапс, после 11 месяцев физических и душевных страданий, умирает от истощения». {74} В конце июля мальчик умер. 4-летний Шнапс был третьим ребенком Лауры, которого она потеряла за эти годы.

Лаура всегда держалась несколько особняком, и эта черта была трагически усугублена смертью ее детей. Фотографии того периода говорят об этом красноречивее всего — когда-то жизнерадостная и чувственная молодая женщина смотрит в объектив безжизненным взглядом, черты лица заострились, она осунулась. Она и ее муж оказались в Испании случайно, благодаря политическим играм Лафарга, а потом Лафарг остался там «по воле партии» (читай — по воле ее отца и Энгельса), чтобы организовать испанское отделение Интернационала. Нетрудно понять, что Лаура винила в своих несчастьях всех троих. Их преданность политике и пролетариату стоила семье Маркс еще одной молодой жизни. Она не была вдовой, все было намного хуже. Год назад она приехала в Пиренеи матерью двоих детей, сейчас у нее не осталось ни одного. Горе усугублялось тем, что эти страшные потери казались бессмысленными.

Несмотря на радужные отчеты Лафарга о политических успехах в Испании, социалисты в этой стране были разобщены, и влияние Бакунина ничуть не ослабело (Лафарга Бакунин презрительно именовал «кучей мусора») {75}. Основываясь на информации Лафарга, Энгельс хвастался перед коллегами, что I Интернационал стал партией испанских рабочих {76}, но на самом деле Лафаргу не удалось достичь сколько-нибудь значимых успехов с рабочими. Это была не столько ошибка самого Лафарга, сколько особенность национального менталитета. Испанские социалисты с подозрением относились к тому, что Маркс делает особый акцент на организации пролетариата, его прусскому «авторитаризму» — и предпочитали ему идеи анархизма {77}.