Мэри Габриэл - Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни

Женнихен была расстроена неудачным опытом самостоятельной жизни в Оксфорде, однако вскоре признала, что все равно не могла бы быть счастлива вдали от Лондона. Она говорила Кугельманну: «В Лондоне находится Вилла Модена, и на первом этаже этого дома, в первой же комнате я могу найти моего дорогого Мавра. Я не могу вам описать, как одиноко я чувствую себя вдали от него — и он говорит, что тоже очень скучал, и что в мое отсутствие буквально похоронил себя в своем логове». {57}

7 декабря Энгельс радостно сообщил в письме своему коллеге в Нью-Йорке, что впервые за 4 года Марк был по-настоящему в окружении всей своей семьи {58}. Формально это был верное утверждение, однако до семейной гармонии было далеко. Перед возвращением Женнихен из Оксфорда Тусси написала ей гневное письмо, в котором описывала сцену между Лафаргом, Лаурой и Лиссагарэ, произошедшую в доме Маркса. Лиссагарэ пришел с приятелем, с которым Лафарг обменялся рукопожатием, однако самому Лиссагарэ и Поль, и Лаура только поклонились. Ту же холодность они демонстрировали и на следующий вечер. Пораженная их грубостью, Тусси писала старшей сестре: «Либо Лиссагарэ джентльмен, как и Поль, что он и демонстрирует всем своим поведением — и в таком случае с ним надо обращаться соответственно; либо он не джентльмен, и в таком случае мы не должны иметь с ним дела — одно из двух. Однако недостойное женщины поведение Лауры совершенно неприемлемо». {59}

Об этом эпизоде можно было бы и не упоминать, но здесь стоит отметить, что пренебрежение Лафаргов к Лиссагарэ отдалило Тусси от Лауры на долгие годы. Собственно, их отношения навсегда утратили прежнюю теплоту. Непонятно, почему Лафарги вели себя подобным образом; никакого объяснения в семейных записях не сохранилось. Возможно, пути двух мужчин пересекались на журналистской стезе во Франции, и Лиссагарэ каким-то образом обидел Поля… а теперь Лафарг не смог удержаться от ответного оскорбления. А возможно, это именно Лауре было неприятно его присутствие. В ее нервном и отчаянном состоянии она, быть может, просто не могла смотреть на то, как очередной француз (у которого за душой нет ничего, кроме революционного авторитета) обольщает очередную из дочерей Маркса. Она смотрела на свою жизнь, на жизнь Женнихен — и не могла не видеть: вместо того, чтобы учиться на ошибках и стараться уйти от печального опыта собственной матери, они все по собственной воле выбирали такую же судьбу. (Женнихен даже рассказывала Лонге сон, в котором она заболела оспой, как и ее мать, и была настолько уродлива, что Шарль не захотел ее видеть.) {60}

Обе молодые семьи страдали от финансовых проблем. В Испании Лафарг промотал почти все наследство своего отца {61}. У него была английская лицензия врача, но он отказывался практиковать, говоря, что не имеет на это права, поскольку не спас троих своих детей. Это вынуждало их с Лаурой искать работу.

Маркс пытался помочь, искал для Лафарга работу даже в России, однако найти ее было очень трудно, и за нее мало платили {62}. В феврале Лафарг попытался заняться бизнесом, объединившись с другом Маркса еще с 1848 года, Эженом Дюпоном. Они собирались наладить производство латунных музыкальных инструментов на основе патента Дюпона, однако им не хватало стартовых средств, и затея провалилась {63}. Провалом закончилась и еще одна попытка, предпринятая Лафаргом вместе с социалистами Джорджем Муром и Бенжаменом Ле Муссю — на сей раз они хотели использовать патент на гравировку {64}. Тогда Маркс ненадолго вмешался, приняв на себя финансовые обязательства Лафарга, но к концу года сдался — и Энгельс был вынужден заплатить долги в сумме 150 фунтов {65}. Лафарг должен был бы сообразить, что у него нет таланта к бизнесу, но врожденный оптимизм брал верх — и он опять попробовал свои силы, на этот раз в фотолитографии, оборудовав мастерскую у себя на кухне и твердо надеясь получить, наконец, финансовую независимость {66}. Тем временем, пока муж пускался в эти бизнес-авантюры, Лаура терпеливо платила по счетам, зарабатывая частными уроками иностранного языка {67}.

Лонге тоже не мог найти работу. Постоянного места у него не было уже два года, со времен Коммуны, а Лондон был переполнен французами-беженцами, искавшими работу учителей {68}. Как и Лаура, Женнихен старалась поддерживать собственную семью, занимаясь преподаванием. Она расклеивала листовки по всем витринам близлежащих магазинов и рыскала по городу, предлагая свои услуги в качестве учителя иностранного языка или музыки — свои усилия она насмешливо называла «восхитительной битвой, более известной как борьба за выживание».

Отчасти виня себя в том, что Лонге не мог найти работу, Женнихен работала на износ. Она говорила Кугельманну, что в маленьком городе ей было бы легче, но «несмотря на замужество, сердце мое принадлежит тому месту, где находится мой отец, и жизнь в любом другом месте для меня — не жизнь. Тем не менее, если ничего не получится, я должна буду оставить его… Но «довлеет человеку днесь злоба его» — и я не хочу думать об этом заранее». {69}

Однако мадам Маркс относила неспособность Лонге найти работу к недостатку трудолюбия. В длинном письме Либкнехту она сетовала:

«Мы сейчас во всех отношениях искупаем наш юношеский энтузиазм в отношении Парижской Коммуны и ее беглецов (вернее сказать, политических бездельников). Я не стану вдаваться в детали, поскольку они не для письма». {70}

Возможно, говоря это, она имела в виду и Лиссагарэ.

В марте Маркс и Тусси отправились в Брайтон. Маркс был измотан работой над французским переводом «Капитала» и его вторым изданием для Мейснера. Французская версия должна была появиться в виде 44 выпусков, что затянуло и без того сложный процесс перевода более, чем на три года. Второе немецкое издание также должно было выходить по частям — в данном случае, в 9, между июлем 1872-го и апрелем 1873-го — после чего выйти единой книгой {71}. Для Маркса интенсивность рабочего процесса оказалась ничуть не меньше, чем при самом написании «Капитала». Он стал призраком в собственном доме. Вставал каждый день в 7 утра, выпивал несколько чашек крепкого черного кофе, затем работал в своем кабинете до полудня — в это время приезжал Генерал {72}, за что Женнихен называла их прогулки «марш-бросками на Пустошь» {73}. Затем, в 5 часов, обедали (Маркса обычно приходилось по 3 раза звать к столу), а затем, едва проглотив последний кусок, он возвращался в кабинет и работал до 2–3 часов ночи {74}.

Тусси тоже требовалась передышка; она была перегружена не работой, а чувствами. Теперь ей исполнилось 18, и она страстно переживала запретную влюбленность. Ее семья знала о Лиссагарэ, однако отец прибегнул к крайне редко применявшемуся в семье праву вето — и встал на пути ее предполагаемого счастья. Возможно, Маркс думал, что вдали от Лондона он сможет мягко убедить Тусси, что этот брак не состоится. Однако сила его убеждения потерпела крах, и возмущенная Тусси объявила отцу, что остается в Брайтоне и постарается найти здесь работу учителя. Возможно, Маркс был поражен таким поворотом событий — но предположил, что переезд в Брайтон поможет Тусси быстрее расстаться с Лисса, и потому согласился. Однако Женни прекрасно видела, что решение ее младшей дочери таит в себе массу опасностей. В мае и июне она послала Тусси огромное количество писем, содержащих осторожные и ласковые увещевания {75}. Она пыталась уверить дочь, что понимает, как она «жаждет работы и независимости — единственных вещей, которые помогут преодолеть страдания и тревогу, вызванные сложившейся ситуацией». {76} И снова, вспомнив свою запретную любовь к Марксу, Женни писала: