Мэри Габриэл - Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни

В 1870 году такие же толпы собирались здесь, чтобы узнать, быть ли Франции республикой, и не ворвутся ли в ворота Парижа прусские войска. В 1890 году, опасаясь нового рабочего восстания, буржуа спешно заколачивали окна и витрины своих магазинов и уезжали из города. Опасения были напрасны: рабочие больше не хотели ничего разрушать. Пролетариат по-прежнему не пользовался равными правами с правящими классами — но зато теперь он был организован, его представители входили в правительство страны.

Лафарг и Лаура приняли участие в празднике. Лафарг сообщал, что полиции на улицах было очень много, и время от времени полицейские пытались разорвать колонны демонстрантов. Рабочие относились к этому добродушно: было понятно, что это, скорее шоу, чем настоящая угроза. Лафарг говорит о 100 тысячах человек — как бы там ни было на самом деле, народу собралось действительно очень много {49}. Однако в Лондоне Первомай превзошел парижский по всем статьям. Энгельс назвал лондонскую демонстрацию «подавляюще громадной» {50}.

Демонстрацию провели не 1, а 4 мая, в воскресенье, чтобы еще больше людей могли принять в ней участие. 15 трибун — это были перевернутые фургоны — были расставлены по всему Гайд-парку. С них ораторы, приехавшие из разных европейских стран, обращались к собравшимся, говоря не только о политике, но о большей части, о насущных для пролетариата вопросах — о 8-часовом рабочем дне и о дополнительной оплате за сверхурочную работу. Согласно теории Маркса, рабочие все еще отдавали свой труд почти даром — но все же шаг вперед уже был сделан.

Люди приходили и приезжали в парк со всех сторон; пешком, в экипажах, омнибусах и на метро. По самым общим оценкам демонстрация собрала 300 тысяч человек. Один из репортеров говорил, что никогда не видел Гайд-парк таким переполненным: «Вот прачка идет за мужчиной, несущим небольшой плакат; а вот мальчонка, который надеется, что мы подарим ему восемь часов в день…» {51}

Выступали активисты профсоюзов — Бернс, Торн, Харди, Тиллетт, а также представители всех английских социалистических организаций. Лафарг и Эвелинг выступали с одной трибуны. Энгельс, присутствовавший, но не выступавший, отметил, что Лафарг хорошо говорил и, несмотря на свой резкий акцент, сорвал бурю аплодисментов. Тусси и Эд Бернштейн заняли соседнюю трибуну {52}. Со времени забастовки докеров Тусси стала одним из самых популярных ораторов в рабочей среде, а то, что она была женщиной, привлекало особенное внимание аудитории {53}. Приветствовав всех собравшихся, она сказала, что люди собрались не для того, чтобы выполнять работу политических партий, но чтобы защитить свой собственный труд. Себя она представила как члена профсоюза и социалистку; в своем выступлении она вспомнила, как когда-то в защиту сокращения рабочего дня выходила лишь горстка людей, затем — несколько сотен человек, в вот теперь — сотни тысяч. Закончила свое выступление она цитатой из «Маскарада анархии», оды Шелли, посвященной рабочим, убитым в 1819 году. Голос Тусси звенел над парком: «Восстаньте ото сна, как львы,… Вас много — скуден счет врагов!» [85] Перевод на русский язык К. Бальмонта

Толпа откликнулась на эти слова восторженным ревом {54}.

Позднее Энгельс писал: «Чего бы я только не отдал, лишь бы Маркс был свидетелем происходящего. Даже я стал выше держать голову, когда уходил от перевернутых фургонов-трибун…» {55}

Энгельс отдавал себе отчет, что без четкого руководства и дисциплины растущее движение, вкусившее свободы, наверняка будет сопровождаться какими-то безрассудствами. Он пишет Либкнехту:

«Многие из этих людей имеют лишь добрую волю и благие намерения, которыми, как известно, вымощена дорога в ад. Было бы чудом, если бы они сейчас не пылали священным огнем — это судьба всех неофитов» {56}.

Он рассказывал одному голландскому коллеге, что третий том «Капитала» тяжким грузом лежит на его совести; он чувствовал, что этот том очень важен для понимания теорий Маркса, но для его публикации требовалось еще очень много работы:

«Некоторые части находятся в таком состоянии, что совершенно не готовы к публикации; их нужно полностью перечитать, разложить в иной последовательности, и как ты понимаешь, когда на карту поставлена такая работа, я не предприму ни единого шага без тщательных раздумий».

Он считал этот подход единственно правильным, поскольку работал от имени Маркса {57}.

После февральских выборов в Германии и возбуждения майских праздников Энгельс наконец-то мог сконцентрироваться на работе, во многом — благодаря Ленхен. Он говорил: «Если Маркс и имел возможность спокойно работать, как имею ее сейчас, на протяжении последних 7 лет, я — то это в значительной степени благодаря ей» {58}.

Энгельс и Ленхен были хорошими друзьями с 1845 года. Больше, чем друзьями — они были семьей. Они были даже похожи: оба любили выпить и подурачиться, оба были брезгливы. Ленхен очень хорошо понимала, что нужно Энгельсу для спокойной работы. К 1890 году она в своей вечной льняной косынке и с золотыми сережками-кольцами в ушах управляла всем домашним хозяйством и слугами, действуя, как настоящий матриарх семьи Маркс-Энгельс. Когда Лаура переехала в новый дом на востоке Парижа, в пригороде Перро, Ленхен отправилась помогать ей обустраиваться {59}. Когда Тусси и Эвелинг были на пике своей войны за доброе имя Эвелинга, Ленхен яростно защищала его в спорах с подругами по партии — так же, как Энгельс делал это среди мужчин {60}. Именно она любезно приветствовала на пороге дома в Риджентс-парк всех гостей Энгельса: убийц, революционеров, журналистов и политиков из всех уголков мира. Пусть разговор шел о политике — но если гость вдруг изъявлял желание петь, ему выказывали всяческое одобрение, и бордо всегда лилось рекой {61}. Бернштейн вспоминал, что к гостям Энгельса всегда было только одно требование: «они должны хотя бы отчасти соответствовать хозяевам в интеллекте» {62}.

Празднование Рождества под руководством Ленхен вошло в легенды. Все комнаты украшались зеленью, венки из омелы были стратегически расположены так, чтобы никто не мог пройти под ними, не получив обязательного поцелуя; столы ломились от угощения. Завершал трапезу всегда знаменитый сливовый пудинг Ленхен, который она посылала даже друзьям в Германию и Францию. Бернштейн вспоминал восторг Энгельса, когда в комнате гасили свет и вносили пудинг, окруженный голубоватым пламенем горящего рома {63}.

В 1890 году Ленхен исполнилось 70; как и Энгельс, она медленно сдавала. В октябре она слегла с болями в печени {64}. В начале ноября встревоженный Энгельс писал Лафаргу, что у Ленхен, кажется, возобновилась менструация, и она теряет много крови. Доктор не мог понять, в чем дело, а Ленхен не позволяла осматривать себя. Энгельс привел другого врача, и тот предположил, что у Ленхен заражение крови {65}. Два дня спустя, 4 ноября она умерла. У ее постели до последней минуты были Энгельс, Фредди, Тусси, Эвелинг и двое слуг. Много лет спустя, в письме Джонни Лонге Фредди напишет: «Последними словами моей матери было «Скажите Фредди имя…» Говоря это, она держала за руки меня и Тусси».