Креативы Старого Семёна

На телевидении у него была регулярная передача «Юрий Жуков отвечает на вопросы телезрителей». Иногда я ее смотрел. Злое лицо, хриплый голос. Он читал письма телезрителей, потом отвечал. Выглядело это примерно так.

— Читаю письмо телезрительницы Петровой из города Саратова. «Случайно, прокручивая ручку радиоприемника, наткнулась на передачу «Голоса Америки». Они пытались убедить нас в том, что СССР проводит агрессивную внешнюю политику, но чует мое сердце, что что-то здесь не так! Прошу дать отпор этим лживым измышлениям».

Тут Жуков откладывал письмо в сторону, снимал очки, и, глядя в телекамеру, проникновенно говорил:

— А сердце советского человека, товарищи, просто так ничего не чует!

Вот так, на таком уровне аргументации, он и работал. И я, признаться, много лет считал, что человек он недалекий и малоразвитый. А потом совершенно случайно узнал, что было у него и еще одно занятие.

Юрий Жуков переводил французскую прозу.

«Не все так просто в этом мире».

Вспомнил сороколетней давности рассказ нашего институтского преподавателя истории КПСС, Е.С.Петропавловского.

Он, будучи еще довольно молодым человеком, редактировал сборник воспоминаний старых большевиков.

И вот, - говорил он, - читаю я воспоминания одного большевика о встрече с Лениным. Дело было в первые месяцы после Октября. Он пишет, что приехал в Питер из Москвы и попал на прием к Ленину.

И Ильич его спросил:

— А вы уже у себя в Москве национализировали фабрики и заводы?

— Нет еще, Владимир Ильич.

— Так поезжайте, батенька, и немедленно национализируйте!

И вот я это читаю, - продолжал Петропавловский,- и недоумеваю.

Набрался смелости, пошел к этому старичку домой. Спрашиваю его:

— Петр Иваныч, неужели Ленин вам такое сказал?

— А как же! Разумеется!

— Но ведь тогда Ильич еще не выдвигал лозунг национализации, был лозунг рабочего контроля.

А он мне раздраженно отвечает:

— А что я, помню, что ли, что он мне говорил! Пишите как знаете!

Ну уж заодно немного о замечательном Илье Лазаревиче Иткине, основателе и первом директоре шахматного клуба на Якиманке.

Он был большим поклонником Евтушенко, мог о нем говорить часами.

Однажды я с девушкой зашел в кафетерий, и встретил там Илью Лазаревича. Мы взяли кофе с пирожными, и И.Л., будучи вдохновленным присутствием дамы, стал нам рассказывать историю браков и разводов поэта - от Беллы Ахмадулиной до последней (во всяком случае, на тот момент) жены Маши.

Рассказывал он долго и подробно, прерывать его было бы преступлением, он весь лучился добротой и радостью. Наконец, рассказ подошел к финалу.

— Но это, друзья мои, - сказал он, - только жены, а так..., - тут он немного замялся, - несть числа. Но мы ему все прощаем, - и глаза Ильи Лазаревича увлажнились, - за то божественное наслаждение, которое он нам доставляет своими произведениями!

Несколько лет назад, читая дневники Ю.Нагибина, натолкнулся на запись, сделанную автором сразу после смерти Галича. Подробностей не помню, но общий смысл сказанного был такой.

Как же так, рассуждал Нагибин. Вот умер Саша, нет, он, конечно, был хороший парень, мы дружили, вместе ходили в рестораны, ухаживали за женщинами. Писал киносценарии, для души сочинял песни. Талант может и был, но не бог весть что. И такая судьба, такая слава. Но я ведь, черт возьми, намного его талантливее! И написал столько замечательных вещей. Да, меня знают, читают, ценят. Но никогда вокруг моего имени не будет и малой доли того, что сейчас творится вокруг Галича.

Конечно, проще всего отмахнуться от этих нагибинских строк, сказать, что это зависть, просто зависть и больше ничего. Да, и зависть, и мелкое тщеславие, столь обычное в творческой среде, присутствуют, разумеется. Но ведь Нагибин действительно превосходный и, на мой взгляд, недооцененный писатель.

Я часто думаю: а если «Колымские рассказы» Шаламова были бы напечатаны году так в шестьдесят первом? А потом уж, год спустя, «Один день Ивана Денисовича»? Что сказали бы по поводу этой повести критики, как бы оценила ее читающая публика? Не так ли: «Повесть замечательная, потрясающая! Но все же это не Шаламов». И как бы сложились судьбы этих двух писателей?

Разумеется, в те далекие времена литература была частью общественной, даже политической жизни. И это обстоятельство напрямую сказывалось на оценке публикой того или иного произведения, масштаба того или иного художника.

Вот вспоминаю одну историю из далеких уже семидесятых годов. У меня был приятель, мы работали вместе. Старше меня лет на десять, глубокий, думающий человек, обожавший Чехова. Однажды приходит он на работу и говорит:

— Слушай, тут мне дали книжку одну ненадолго, я должен ее обязательно прочесть, поэтому, если меня начальство будет искать, соври чего-нибудь. А я где-нибудь пристроюсь, может в техбиблиотеке, буду иногда в лабораторию заходить на всякий случай.

И так он провел два-три рабочих дня. Потом я спросил его:

— А что за книга-то? Солженицын?

— Нет, Дудинцев, «Не хлебом единым». Могу сейчас тебе дать, но завтра утром вернешь. Человек правду пишет.

Раньше я ничего об этой полузапретной книге не слышал. И вот начал я ее читать. И очень мне это не понравилось. Пусть он пишет правду, - подумал я, - но до чего ж убого написано! Кое-как, по диагонали, дочитал, утром вернул.

— Ну как? – спросил меня друг.

— Да никак, плохо написано, читать невозможно.

— Дурак ты, и ничего не понимаешь! Это книга о том, как система гнобит человека!

Несколько лет спустя мне выпал случай прочитать секретные партийные документы конца пятидесятых годов. Там были тассовки на пожелтевшей бумаге: «Совершенно секретно. Отпечатано 14 экземпляров. Направлено: товарищу Хрущеву Н.С. – 1 экземпляр, товарищу Козлову Ф.Р. – 1 экземпляр» и т.д. Отчет о каком-то писательском собрании. Стенограмма выступления на нем Паустовского. Покаянная речь Симонова. И многое другое.

И все это – по поводу той самой книжки, о которой я так пренебрежительно отозвался.

Родилась она в Киеве, там же окончила школу. Девочка была домашняя, местечковая, толстая и с усиками. Росла она без отца. И мама, сдувавшая с нее пылинки, не позволяла ей ни готовить, ни стирать, ни вообще делать что-то по дому. Лишь бы только дочка училась.

И Верочка училась хорошо, а после школы решила поступать в Киевский университет, на мехмат, что было просто бессмысленно, потому что евреев туда не брали.

Мама все же обратилась за содействием к бывшему своему однокласснику, члену ЦК КПУ. Тот сказал, что на дневной исключено, можно попробовать на вечерний, но не уверен, что получится.