Креативы Старого Семёна

Очень любил он слушать анекдоты. Но особенно их рассказывать. Часто бывало так. Я шёл в машинный зал через курилку. Он меня останавливал:

— Расскажи анекдот какой-нибудь!

Я судорожно что-то вспоминал - муж уехал в командировку, жена привела любовника, тут муж возвращается... ну и т.д. - и шёл работать. Когда же, минут через сорок, я выходил покурить, то часто наблюдал такую волшебную сцену.

— Боря, Боря, пойди сюда! Анекдот знаешь новый?

— Ну давай, дед, скорее только! Некогда мне!

— Да ты послушай! У одной, стало быть, жены муж возьми да уедь в командировку. Недели на две... А может, и на три. Да!.. Сигаретка-то есть у тебя? Ишь ты, с фильтром! Крепкая! Ну вот. Жена день терпит, два. Три. Четыре! А на пятый - возьми и приведи мужчину одного. Знакомого. Ну, сели, чайку попили...

— Всё, дед, пошёл я, времени нет! Потом доскажешь!

И слушатель уходил. Андрей Семёнович дожидался следующего. И всё повторялось.

Однажды рассказал он мне, как на войне брали языка. Совсем не так, как мы все это видели в кино и читали в книжках - связанные руки и ноги, кляп во рту, и разведчики, надрываясь и изнемогая, тащат фрица на себе по снегу и грязи, время от времени проверяя - жив ли, не задохнулся. Андрей Семёнович утверждал, что всё было иначе, проще и человечней. Руки языку действительно связывали. На этом сходство с кино заканчивалось. Немца привязывали верёвкой за причинное место и на этом поводке вели через линию фронта.

Так и проработал он до старости на ВЦ. Потом умер. И было это всё очень давно.

На одном из старых московских кладбищ, недалеко от центрального входа стоит надгробный памятник. Женщина с благородным лицом в полный рост, перед ней коленопреклоненный лысый мужчина, целующий ей руку. Из надписи можно узнать, что женщина эта, судя по девичьей фамилии («урожденная…») - потомок одного из самых знаменитых русских полководцев, героя войны двенадцатого года. Что же касается происхождения мужчины, ее мужа, то тут ничего особенного сказать нельзя. Обычная еврейская фамилия.

На это кладбище я хожу уже много десятилетий. Раньше посещал его вместе с мамой, с теткой. Теперь один.

Так вот, памятник этот почему-то вызывал у моей тетки юмористические ассоциации.

— Посмотри, - говорила она, - посмотри, это называется «дорвался до дворянки».

И вспоминала, как вскоре после войны, в поезде, попутчик-инвалид рассказал ей свою историю.

В сорок пятом году, в Венгрии, его часть разместили на постой в графском поместье. И он, этот солдат, изнасиловал хозяйку, пожилую графиню. Причем в поместье у графини работала многочисленная и достаточно молодая женская прислуга. Но ему хотелось аристократку. Он был судим, попал в штрафбат, искупил вину кровью, потеряв при этом ногу. О судьбе своей не жалел.

— Это у меня за графиню! – весело говорил он, с гордостью похлопывая себя по культе.

А я по какой-то странной ассоциации вспомнил спортивного комментатора Аркадия Галинского. Он появился на телевидении то ли в конце шестидесятых, то ли в начале семидесятых годов. Отличался любовью к красоте речи и задушевности интонации:

"Ах, Коноваленко, Коноваленко! И заставил же ты нас поволноваться!".

Самая же запомнившаяся его фраза была в футбольном репортаже. Игрок промазал по пустым воротам:

"И подумать только, товарищи, это та самая нога, которая пятнадцать минут назад великолепным ударом забила мяч в девятку!"

Его основным занятием были женщины. Знакомился он с ними на улице, в транспорте, в кино, в кафетерии. Сразу приглашал к себе, в грязную, запущенную коммунальную квартиру, в крохотную комнату, доставшуюся ему после развода с последней женой.

Чрезвычайно возмущался, если новая знакомая отказывалась посетить его логово.

— Женщина, которая хочет, но не дает – ханжа! – жаловался он приятелям. – А женщина хочет всегда. Следовательно, женщина, которая не дает, – ханжа.

На жизнь он зарабатывал статьями в каком-то этнографическом журнале. Платили мало, но ему хватало. Водкой его обычно угощали. Кофе и сигареты покупал сам. А как питался – сказать трудно. Во всяком случае, никто не видел, чтобы он что-то готовил.

Несколько раз он пытался изменить жизнь, создать семью. Но как-то неудачно, браки были недолговечны. Слишком тесно было ему в этих силках, слишком мешали жены жить полной жизнью.

Потом я потерял его из виду лет на двадцать. И встретил на юбилее общего знакомого. Он был уже довольно стар, плохо одет. Появился животик, зато пропали зубы. За столом мы сидели рядом. Пил он, как и прежде, много и с охотой. Выпив, стал рассказывать мне на ухо о своих прошлых романах. С тем же оживлением, на том же жаргоне, что и в те давние годы. «Смотрю – боец! Наш человек! Девушка, – говорю, – не хотите послушать магнитофон, тут недалеко». Ну и так далее.

Я слушал, посматривая изредка на него с удивлением и даже некоторым восхищением. Старый, больной человек, в истрепавшейся донельзя одежде. Уже перенесший два инфаркта. И прекрасно понимающий, что та жизнь, которую он так любил, жизнь с ежедневными поисками нового «бойца», ушла и никогда не вернется. И что осталось не так много. И даже это немногое надо тратить на хождение по врачам, на покупку дешевых продуктов, на починку одежды и обуви, на оформление льготы по квартплате. И что впереди уже не будет ничего. И все, что ему осталось, – это воспоминания о старых подвигах.

Но ему этого хватало. Да, хватало! Он был весел, оживлен, воспоминания были свежи и остры, как будто он рассказывал не о делах давно минувших дней, а о вчерашнем приключении. И не в водке тут было дело, не так уж он был и пьян. Но в чем?

Помню, однажды беседовал я с одним старичком. Был ему далеко за семьдесят. Всю жизнь проработал он в школе, вел уроки пения. А летом ездил в пионерский лагерь аккордеонистом.

— Аккордеон чем хорош? – говорил он мне. – Сидишь там, в лагере, днем у себя в комнате, делать нечего. Берешь инструмент, раз, раз, – тут правая его рука пробежалась по воображаемым клавишам, а левая – по воображаемым же кнопкам, – раз, раз, и получается произведение. У меня много произведений.

Так мне впервые приоткрылась тайна творчества.

Через несколько лет я имел случай убедиться, что метод этого старичка применим не только к музыке. Приятель сознался мне, что пишет стихи.

— Идешь так по скверику, смотришь по сторонам - травка свежая, птички поют, небо чистое. Чпок, чпок – стишок! Бывает, за неделю стишков пять сочиняю.

Однажды какая-то тележурналистка брала интервью у знаменитого народного академика Терентия Семеновича Мальцева. Он был уже очень стар. Девушка спросила его: