Леонид Видгоф - «Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам: поэт и город

А если иногда бывали неувязки,

То слухов не было, – кто согрешил и в чем:

Все рты безмолвствуют; виновных для острастки

В мешок и в море: шлеп – и снова тишь кругом [441] .

И погребен секрет навеки без огласки,

И сплетен в публике не больше, чем в моем

Труде, и нет газет, что всех травить могли бы;

Мораль улучшилась, и поживились рыбы.

Несколько раньше, в строфе 92, говорится о мешках зашитых (слуга в разговоре с Дон Жуаном):

Босфор недалеко, и быстро в нем теченье;

Еще последняя не догорит звезда,

Как в море Мраморном придется, без сомненья,

Плыть мне и вам, в мешках зашитыми. Такой

Род навигации у нас в ходу порой [442] .

В байроновском оригинале упомянуты в строфе 92 именно зашитые мешки (как в «Мастерице…»): “…Stitch’d up in sacks – a mode of navigation / A good deal practised here upon occasion”. Упоминание о такого рода казни за любовные прегрешения есть и у Пушкина в «Каменном госте» (Лепорелло в беседе с монахом о Дон Гуане):

М о н а х

Его здесь нет,

Он в ссылке далеко.

Л е п о р е л л о

И слава богу.

Чем далее, тем лучше. Всех бы их,

Развратников, в один мешок да в море [443] .

И еще одна связь, представляющаяся нам очень вероятной, – с «Облаком в штанах» Маяковского, где лирический герой поэмы обращается к не отозвавшейся на его любовь героине по имени, заметим, Мария:

Мария!

Поэт сонеты поет Тиане,

а я —

весь из мяса,

человек весь —

тело твое просто прошу,

как просят христиане —

«хлеб наш насущный

даждь нам днесь» [444] .

(Ср. у Мандельштама: «Полухлебом плоти накорми!»)

Говоря о фонетических особенностях стихотворения Мандельштама, не можем отказать себе в удовольствии напомнить о наблюдении, сделанном Д.И. Черашней: она обратила внимание на то, что второе четверостишие «Мастерицы…», где речь идет о «бесшумно охающих» рыбах, является акростихом (первые буквы стихов составляют некое слово): ХРИП [445] . Добавим, что и сама звуковая ткань этого четверостишия передает утрату членораздельной речи – некий хрип и пыхтение явственно слышатся (выделим только соответствующие звуки): «Ходят Рыбы, Рдея Плавниками, / Раздувая жабРы. На, возьми, / иХ, бесшумно оХающиХ РТами, / ПолуХлебом ПлоТи накоРми!» («Охающих» или «окающих» – фонетической картины это существенно не меняет.) О другой, не менее значимой особенности фонетической ткани этого стихотворения мы скажем ниже.

Но вот последний стих «Мастерицы…» не привлекал к себе, кажется, особого внимания. «Уходи. Уйди. Еще побудь» – замечательное завершение стихотворения, которое выражает и сознание непреодолимой дистанции в отношениях, и мольбу все же, вопреки всему, продолжить эти отношения хотя бы ненадолго, и страх за ту, к кому обращены эти слова: стоящий «у твердого порога» отталкивает «мастерицу виноватых взоров», дорогое нежное существо от себя – его гибельная судьба не должна стать ее судьбой.

Крамольные стихи (о Сталине и другие) были ко времени появления «Мастерицы виноватых взоров…» уже написаны, поэт не мог удержать их в себе и не читать, даже сознавая, что он ходит по краю пропасти. Сознание близости гибели и тоска по сочувствию выразились в обращении к героине: «гибнущим подмога…».

Однако, как нам представляется, финальный стих «Мастерицы…» отразил и воспоминание о другой, более ранней любви – к Ольге Гильдебрандт-Арбениной.

В 1909 году в 12-м номере журнала «Весы» были опубликованы «Куранты любви» М.А. Кузмина. Именно в этом году с Кузминым познакомились Николай Гумилев и Осип Мандельштам. В следующем, 1910-м, это поэтически-музыкальное сочинение вышло в свет отдельным изданием: «Куранты любви». Слова и музыка М. Кузмина. М.: Скорпион, 1910. «Куранты любви» были очень популярны. Сам автор не раз исполнял свое произведение. Мандельштам был, без сомнения, знаком с «Курантами».

В части IV сочинения Кузмина, «Зима», помещено стихотворение «Поэт», в котором говорится о неожиданном приходе любви. Любовь, «как поздний гость», приходит к поэту зимой, в «неурочное» для любви время:

Не сам ли сердце я сковал зимой?

Не сам ли сделал я свой дом тюрьмой?

Не сам ли я сказал любви: «Прощай,

Не прилетай, пока не будет май!»

Любовь стучится в дверь, как поздний гость,

И сердце снова гнется, словно трость:

Оно горит и бьется; не хотя, —

Его пронзило дивное дитя.

Он спит, мой гость, в передрассветный час,

Звезда бледна, как меркнущий топаз;

Не мне будить его, проснется сам,

Открывши двери новым чудесам.

Я жду, я жду: мне страх вздымает грудь.

Не уходи, мой гость: побудь, побудь [446] .

Можно предположить, что в финальном стихе отразилась строка популярного романса «Не уходи, побудь со мною…». (Романс был опубликован во второй части «Полного сборника либретто для граммофона», которая вышла в свет на рубеже 1904–1905 годов.)

В 1920 году Мандельштам знакомится с актрисой Ольгой Николаевной Гильдебрандт-Арбениной. Позднее она вспоминала: «Познакомилась я с М<���андельштамом> осенью 1920 г.» [447] . Влюбленность Мандельштама в Арбенину пришлась на петроградские осень – зиму 1920–1921 годов. «Арбенина взаимностью не отвечала: то было время ее близких отношений с Н.С. Гумилевым. В конце 1920 году она “ушла” от Гумилева к Юрию Юркуну» [448] . В это же время, после знакомства с Юрием Юркуном, близким другом Михаила Кузмина, Арбенина вошла в круг знакомых последнего и стала бывать в его доме. Для Мандельштама его отношения с Арбениной оказались соотнесенными некоторым образом с М. Кузминым и, главное, с его поэзией. О.Н. Гильдебрандт упоминает о своем разговоре с Ю. Юркуном: «Наша дружба с М<���андельштамом> дотянулась до января 1921 года. Помню, я как-то “собралась” пойти его навестить: “Зачем Вам?” – “За стихами”. – “Мих<���аил> Ал<���ексеевич> напишет Вам не хуже”. – “Может быть, и лучше. Но не то. Это будут не мои стихи”» [449] .

Кузмина-поэта, Кузмина-прозаика Мандельштам ставил очень высоко. Процитировав в своей работе отзыв о Кузмине из неопубликованной при жизни статьи Мандельштама «О современной поэзии (К выходу “Альманаха Муз”)»: «Пленителен <���ясный> классицизм Кузмина. Сладостно читать живущего среди нас классического поэта, чувствовать гётевское слияние “формы” и “содержания”, <���осязая самую личность поэта, его “я”, как чистую форму> убеждаться, что душа наша не субстанция, сделанная из метафизической ваты, а легкая и нежная Психея. Стихи Кузмина не только запоминаются отлично, но как бы припоминаются (впечатление припоминания при первом же чтении), выплывая из забвения (классицизм)…» – приведя это высказывание, Ю.Л. Фрейдин дает следующий комментарий: «Сам “Альманах Муз” вышел в 1916 году. Судя по упоминанию о “российских бурях”, статья написана Мандельштамом после революции. В отзыве о Кузмине обращает на себя внимание не только редкая для Мандельштама панегиричность, но и обилие автоцитат, точнее – ключевых слов, которые позже прозвучат в стихах, в статьях, образуя мотивы и темы. Мотивы души-Психеи (слова-Психеи), осязания, припоминания обнаруживаются в стихах 1920 г. “Когда Психея-жизнь спускается к теням…”,“Я слово позабыл, что я хотел сказать…”, в близкой им по времени статье-манифесте “Слово и культура”. Создается отчетливое впечатление, что в конце 10-х – начале 20-х годов Мандельштам рассматривал поэзию Кузмина в тесной внутренней связи с собственными поэтическими поисками». И ниже, перечислив ряд стихотворений Мандельштама и назвав последним среди них «Чуть мерцает призрачная сцена…» (1920), Ю. Фрейдин упоминает в одном ряду стихи Мандельштама 1920 года, Ольгу Арбенину и М. Кузмина: «Вспомним, что последнее из перечисленных мандельштамовских стихотворений обращено к О.Н. Гильдебрандт-Арбениной… входившей в круг людей, близких Кузмину» [450] . В 1922 году, уже в Москве, Мандельштам отзывается о Кузмине восторженно, причем имея в виду очевидно и его прозу (запись высказывания поэта в дневнике И.Н. Розанова): «Можно говорить [: ] Пушкин, Л. Толстой, Кузьмин (так! – Л.В.), но нельзя [: ] Тургенев и Кузьмин. Это величины несоизмеримые. Тургенев – плохой писатель, а Кузьмин – первоклассный… (Пафос его рассказывания – “любопытство к жизни”.) Нельзя спрашивать, нравится ли нам Кузьмин, а надо наоборот: нравимся ли мы Кузьмину» [451] .