Салли Смит - Королева

Ответ свидетельствовал о рассудительности и инстинктивной осторожности ее величества. Наконец, когда примерно неделю спустя из-под завалов были извлечены последние тела, королева с Филиппом приехала в Аберфан и больше двух часов беседовала с родственниками погибших, приблизилась к накрывшей школу земляной горе и возложила венок на кладбище, где похоронили восемьдесят одного ребенка. Обстоятельства вырвали ее из замкнутого мирка и заставили вступить в прямой и неожиданный контакт с подданными, которые выразили свою признательность за это. “Я тоже мать, и я представляю, что вы сейчас испытываете, – произнесла Елизавета II со слезами на глазах. – Мне жаль, что сейчас я ничем не могу вам помочь, кроме сочувствия” (96).

Трагедия в Аберфане пришлась как раз на возвращение королевы из двухмесячного отпуска в Балморале – самого долгого и живительного из сменяющих друг друга мероприятий королевского календаря. Зимний отпуск в Сандрингеме с Рождества до начала февраля тоже оставляет немало времени для охоты и прогулок, однако настоящего уединения там добиться сложно, поскольку норфолкские угодья площадью в двадцать тысяч акров исчерчены общественными дорогами между вкраплениями полудюжины деревень. Только в Балморале, где дороги обрамляют поместье, королева может действительно отвлечься от привычных дел – за исключением правительственных ящиков. “При наших постоянных разъездах очень приятно бывает устроить себе передышку” (97), – призналась однажды Елизавета II.

Долгая подъездная дорога (98), ведущая от ворот через окружающие поместье вечнозеленые хвойные леса, создает атмосферу уединения и покоя. Вековые традиции переездов королевского двора незыблемы: в начале августа, за неделю до прибытия королевы, из Лондона подтягиваются грузовики с чемоданами одежды (99) и предметами обстановки. Из Виндзора перевозят лошадей, из Сандрингема – собак. Как только Елизавета II покидает Букингемский дворец, мебель в личных покоях накрывается чехлами, хотя все службы продолжают действовать, разве что в более размеренном режиме. Горничные, повара, управляющие, лакеи, охрана и прочие работники также переезжают на север двумя сменами по восемьдесят человек в каждой, на месяц поселяясь в балморалском корпусе для обслуживающего персонала.

“Есть своя прелесть в том, чтобы сохранять здесь все как при королеве Виктории” (100), – считает Елизавета II. Обстановка остается подчеркнуто неизменной – убрали (ко всеобщей радости) только пальмы в горшках. “Мебель почти вся на прежних местах, – подтверждает кузина королевы Маргарет Роудз. – Картины тоже все прежние” (101). Любимое кресло королевы Виктории в гостиной неприкосновенно, никому не разрешается в него садиться. “Стоит ничего не подозревающему новичку сделать к нему хотя бы шаг, как все дружно вскрикивают” (102), – говорит Джин Карнарвон.

Елизавета II, а вслед за ней и ее окружение, придерживается неизменного, уходящего корнями в конец XIX века распорядка с незначительными уступками веяниям современности. Атмосфера напоминает летний лагерь с режимом школы-пансиона. После того как в девять утра волынщик проиграет свой марш, королева обычно проводит несколько часов за разбором правительственных ящиков, которые на тележке доставляются в ее кабинет на втором этаже – эту комнату когда-то предпочитала и королева Виктория за вид на долину реки Ди. Кроме того, Елизавета II следит за состоянием дел на пятидесяти тысячах акров своей резиденции. Несмотря на то что непосредственное управление Балморалом осуществляет ее муж, “ее величество всегда в курсе происходящего” (103), – говорит Мартин Лесли, шестнадцать лет исполняющий обязанности управляющего. Помимо чтения ежедневных отчетов управляющего, королева лично проверяет состояние стад разводимых в имении хайлендских коров и беседует с егерями и ловчими, которых знает не первый десяток лет. Порой она обнаруживает совершенно неожиданную осведомленность. Например, показывая свои владения шотландскому священнику, она вдруг воскликнула “Ура!” (104) при виде егеря, шагающего по склону холма с молодой женщиной. Выяснилось, что егеря бросила жена, и королева радовалась тому, что у него снова кто-то появился.

Переделав обязательные утренние дела, она старается проводить как можно больше времени на свежем воздухе – кататься верхом или гулять с собаками по ельникам и багряным от вереска холмам, перебираясь через ключи, бьющие из-под каменистой земли. Вдыхая напоенный сосновым ароматом воздух, она устремляет взор к снежным вершинам Северного Кэрнгорна и “сумрачной круче” (105) байроновского Лохнагара, на девятьсот с лишним метров возвышающегося над лежащим у подножия Лох-Миком. “В Балморале ей знаком каждый дюйм, – утверждает Малкольм Росс, много лет возглавлявший двор Елизаветы II. – Она умеет наслаждаться сельской жизнью” (106).

С шестнадцати лет, едва научившись стрелять из ружья, Елизавета II пристрастилась к охоте на обитающих в здешних лесах оленей. Облачившись в непромокаемые штаны, она садилась на крепкого шотландского пони – гаррона или фелла – или выводила из гаража темно-зеленый “рейнджровер” и въезжала на высокий хребет за линию леса. Вместе с ловчим они терпеливо выслеживали оленей с позднего утра почти до вечера, иногда взбираясь почти на шестьсот метров и останавливаясь лишь перекусить холодным мясом, фруктами и куском сливового пудинга из холщового мешка. Готовясь уложить оленя, королева почти ползком подбиралась через подлесок на расстояние выстрела. “Всегда очень забавно было наблюдать за ловчим-новичком, который выходил с королевой на охоту впервые, – вспоминает Маргарет Роудз, которая еще в отрочестве начала охотиться с кузиной. – Они не рассчитывали, что она будет ползти за ними на животе, почти утыкаясь носом в их сапоги” (107). Последнего своего оленя (108) Елизавета II застрелила в 1983 году, в маленькой лощине близ Спиттал-оф-Гленмик, которую впоследствии прозвали королевской.

Подстреленного оленя потрошат тут же на склоне, тушу навьючивают на лохматого крепконогого пони, который везет добычу по усеянным валунами холмам к замку, где ее вешают в оленьей кладовой и снимают шкуру. (Даже перестав охотиться, королева по-прежнему любит наведывается в кладовую под вечер.) В употребление идет вся туша без остатка, от головы и рогов, которые вешаются на стену в качестве трофея, до копыт и глазных яблок, продающихся на экспорт. Мясо поступает на кухню. Белые пони-гарроны настолько перемазываются кровью, пока везут туши, что их приходится чистить каждый вечер.