Начало гражданской войны.

Говорят, что союзники настойчиво требуют, чтобы разноцветные соперники за обладанье властью пришли к какому-нибудь соглашению, но надежды на это нет никакой, ибо непримиримость не в принципах, а в жажде власти и нежелании от нее уйти; зловреднее всех эсеры, сброшенные большевиками год тому назад и считающие себя единственными законными претендентами.

Февралев рассказал мне, что в уссурийском войске сейчас полная раздрайка, но фактическая власть находится в руках атамана Калмыкова, собравшего вокруг себя несколько сот офицерской и казачьей молодежи и террором затыкающего рот всем инакомыслящим. Сейчас он единственная реальная русская сила, и с ним заигрывают все «правительства», стараясь приманить его на свою сторону размером предлагаемых субсидий. Сейчас вообще идет покупка свободных шпаг: полковник Волков рассказал мне, что к нему приезжал хорватовский сторонник и главарь дальневосточного комитета Тетюков и предлагал ему в безотчетное распоряжение сто тысяч рублей на выдачу пособий нуждающимся офицерам.

18 августа. Встреча японского главнокомандующего: всюду союзные флаги, почетные караулы союзных войск, союзное начальство и офицеры. Тяжело смотреть на родной мне Владивосток, совершенно потерявший свой русский щеголеватый вид. Чехо-словаки вычистили все вещевые магазины, хранившие неприкосновенные запасы крепости на двести тысяч человек; теперь они щеголяют в нашем обмундировании и сапогах; при встрече узнаю наше штиглицевское сукно и великолепные сапоги работы вятских кустарей, — все это заказывалось и привозилось, когда я был членом крепостного распорядительного комитета.

Толстов мне рассказал, что, когда началось разграбление чехами наших крепостных магазинов, то он обратился к командовавшему чехами генералу Дитерихсу, надеясь на то, что тот — русский генерал русского генерального штаба; на жалобу Толстова, что чехи грабят, Дитерихс ответил: «и дальше будем поступать так же, у нас ничего нет, и взять нам неоткуда; русского же нам жалеть нечего».

21 августа. Встретил бывшего командира Уссурийского казачьего полка полковника Пушкова, который рассказал мне краткую историю теперешнего атамана Калмыкова: сын мелкого харьковского лавочника, затем подпоручик 1-го Сибирского саперного батальона, он выпросил у командира 1-го Сибирского корпуса прикомандирование к Уссурийскому казачьему дивизиону, представив подложные бумаги о том, что он кубанский казак. После революции был уличен в том, что интриговал между казаками против офицеров; его хотели предать суду, но командир 3-го конного корпуса ген. Крымов не захотел марать этим делом имя уссурийских казаков и приказал выгнать Калмыкова из полка и, как не казака, отправить его в резерв офицеров в Киев. Тогда Калмыков уехал в Приморье, явился в войско, начал ораторствовать на митингах, сделался популярным и попал в заместители войскового атамана; сначала дружил с совдепами, произнес в Никольске приветственную совдепу речь, но накануне возвращения в область фронтовых казаков и офицеров ушел за китайскую границу и, собрав около себя несколько десятков молодых офицеров, юнкеров и кадет, объявил себя борцом против большевизма, подражая Семенову, стал обыскивать поезда и этим кормиться; в конце концов, на станции Пограничной образовался не то вольный отряд, не то разбойничья шайка.

Вот и вся биография этого мелкого, но честолюбивого авантюриста, пробирающегося на амплуа уссурийского Семенова; казаков он умело щекочет перспективою полной, никого не признающей казачьей самостоятельности и захвата возможно большего количества земель.

22 августа. Большевикам дали слишком много времени, чтобы оправиться от первого данного им тумака; они осмелели до того, что появились на озере Ханка и высадили десант, угрожая сообщением Никольск — Пограничная; у Шмаковой они потрепали союзников, которые потеряли при этом часть артиллерии.

Местные китайцы очень озлоблены продвижением сюда японских эшелонов; были уже случаи столкновения японских солдат с китайскими; последние держат себя вызывающе, особенно да отношению ко всему русскому; нет прежней силы, нет и уважения.

23 августа. Семенов самоопределился в командующие отдельной восточно-сибирской армией из нескольких корпусов; появились и штабы корпусов и многочисленные тыловые учреждения; бойцов же по прежнему несколько сотен офицеров и юнкеров, плюс приманенные жалованьем и положением хунхузьи и инородческие банды.

Если союзники, искренно хотят нам помочь, то непонятно, как могут они так равнодушно взирать на всю эту вакханалию; давая войска, деньги и техническую помощь, они вправе потребовать, чтобы мы делали дело, а не творили только одни глупости да гадости.

25 августа. Какие-то смутные слухи о происшедшем во Владивостоке выступлении офицерской организации Волкова (или, как она теперь называется, полковника Бурлина) в пользу Хорвата, при чем была попытка арестовать Толстова.

Земство завопило о контр-революции, вмешались не то чехи, не то союзники и разоружили все русские войска. Очевидно, разразилось то брожение, которое было во Владивостоке еще во время моей поездки и поддерживалось тайными агентами Хорвата; уже тогда было очевидно, что офицеры более склонны итти за известным генералом Хорватом, чем за каким-то выскочкой, лизавшим ноги у разных эсеров, ненавистных большинству за свою глупую и разрушительную для государства политику.

26 августа. Владивостокские события выясняются в следующей версии: после долгих тайных совещании хорватовские агенты склонили владивостокские организации, давно настроенные против Толстова, признать командование над ними генерала Плешкова; при этом пришлось принять меры против поддерживавших Толстова войск; тогда, по просьбе земства, союзные консулы приказали разоружить все русские войска, что и было исполнено.

В результате обезоружена и опозорена единственная приличная русская военная организация Волкова; приличное всегда гибнет, а дрянь вроде Семенова и Калмыкова попала под чье-то союзное крылышко и процветает.

Правительство Хорвата, или, как его называют, деловой кабинет, делает пока только одни ошибки; слишком уже не терпится и хочется стать признанной властью. Ошибались горько те, кто выставлял Хорвата, как умного и ловкого дипломата; то, что делается его именем, определенно показывает, что он или плохой и неумный дипломат, или на нем ездят верхом такие же плохие и неумные советники; ведь только этим можно (в дополнение ко всему прочему) объяснить такие промахи, как попытки добиться признания путем разных пронунциаменто и подкопов под учреждения и лица, признаваемые de facto и союзниками и чехами.