Евгений Мартынов. Яблони в цвету

— Уже надо бежать, не люблю опаздывать, — глянув на часы, серьезно сказал брат. — Сколько я тебе должен?

— Какие проблемы? Ничего не должен, — ответили.

— Ну тогда, может, я тебе завтра отдам? Ты же придешь завтра?

— Наверно.

— Ладно, полетел. До завтра.

И взяв бутылки, брат направился к выходу. Но в дверях он вдруг обернулся, снова поставил бутылки и, как-то непонятно улыбнувшись, произнес, словно попросил:

— Нет. Лучше давай я тебе сегодня отдам...

Держа двадцатипятирублевую купюру и закрывая за братом дверь на замок, я остался с чувством таким же непонятным, какой была Женина улыбка, виденная мной в последний раз...

Итак, утром 3 сентября Женя выскочил из дому и отсутствовал, наверное, полтора часа. Мама хлопотала на кухне с борщом, отец, готовый к поездке в глазную клинику, высматривал Женю с балкона, Элла встала поздно и занималась утренним туалетом. Самый младший Мартынов в это время загорал в Крыму вместе с бабушкой Верой и дедушкой Костей. Я же был у себя: еще валялся в постели с тяжелой головой, собираясь окончательно проснуться, но, так как лег спать только на рассвете, никак не мог подняться резво. За все время Жениного отсутствия телефон в его доме ни разу не дал о себе знать.

И вот раздался телефонный звонок.

— Здравствуйте. Это квартира Мартынова? Милиция вас беспокоит, сто восьмидесятое отделение.

— Да. Это мама Жени.

— Да?.. Ну ладно... Мы вам чуть позже перезвоним.

— А что, случилось что-нибудь?

— Гм... Как вам сказать? Вы Евгения давно видели?

— Часа полтора назад. Он собирался скоро вернуться. С машиной у него что-то не в порядке.

— Да, мы знаем это. Он к нам где-то тогда же и заходил, сам рассказывал... И вот несчастье такое...

— Что, с Женей случилось что-то?!

— Да...

— Что случилось? Где он сейчас?!

— Гм... Должно быть, в больнице.

— Так что же с ним?! Жив он хоть?!.

— Да... Мы вам перезвоним сейчас. Все выясним и перезвоним чуть позже. Успокойтесь, пожалуйста...

Мама тут же взволнованно позвонила мне: с Женей что-то случилось, приезжай скорей! Прошло 10 минут, 15, 20... Ждать новостей от милиции стало невмоготу. Отец пошел сам: отделение милиции находилось совсем рядом, и путь к нему был по силам отцу с его слабым зрением. Но вот каков был путь обратно, представить просто жутко: в милиции отцу сказали правду, как солдаты солдату, сказали тихо, ясно, просто и сурово.

Опустив глаза и обняв за плечи старого фронтовика, видавшего в жизни столько горя и смертей, что хватило бы на множество поколений, милиционеры не стали кривить душой и на растерянные вопросы отца ответили:

— Умер, отец... Женя... умер... Никаких недоразумений тут быть не может... Вот дежурная машина только что вернулась с объекта, ребята своими глазами все видели: сами «Скорую помощь» вызывали, сами труп, то есть Женю, гм... на носилки клали, сами свидетелей опрашивали и протокол составляли — вот он... Эх!.. Крепись, батя.

Плачущий, еще не успевший осознать в полной мере всю трагичность случившегося, отец прибежал домой. «Женя умер» — эти страшные, непонятные, невозможные слова вдруг прозвучали в Женином доме! Прозвучали в стенах, в сердцах, в умах — и тут же были отринуты. Отринуты всей человеческой сутью: этого не может быть, это ошибка, недоразумение!.. Конечно же! Ну попал в аварию, ну покалечился, ну все, что угодно!.. Но только не то, о чем сказали в милиции! Эти слова просто не могут находиться рядом друг с другом: Женя и... умер! Нет!.. Надо что-то делать! Надо Юрке позвонить скорее: он должен разобраться в этом недоразумении!

Юрка после первого звонка был готов к неприятностям, но никак не к горю. Я внутренне даже успел посетовать на то, что разбиваются мои планы на день. Второй звонок заставил меня выскочить из дому с мокрой, только что вымытой головой, почти силой остановить первую же подвернувшуюся под руку машину и умолить водителя отвезти меня к гостинице «Спорт» (это рядом с Жениным домом) как раз за тот самый четвертной, который брат отдал мне вчера, забрав коньяк и шампанское. Не стану описывать душераздирающую атмосферу шока, которую я встретил в Женином доме: она и так должна быть понятна любому нормальному человеку. Вызвав на дом врача Центральной поликлиники МВД Антонину Павловну Воронкову, друга нашей семьи, я между тем решил во всем убедиться сам: мало ли что... Мы с Эллой пошли в милицию, там узнали, куда «Скорая» отвезла Женю (слово «труп», звучавшее из милицейских уст, мы отбрасывали от своего сознания инстинктивно и намеренно — одновременно) . Мы сели в такси и приехали в приемное отделение Института скорой помощи им. Н. В. Склифосовского. Три года до того мне пришлось иметь дело с клиникой этого института по причине несчастья, случившегося с моей девушкой. Тогда все закончилось благополучно (слава богам!), и теперь я решил обратиться за помощью и содействием к тогдашнему благодетелю, «счастливому» для меня врачу, хоть он работал в совершенно другом отделении — токсикологическом. Но, к моей досаде, для Михаила Владимировича Кутушова тот понедельник был выходным после круглосуточного воскресного дежурства. Замедляя шаг, идя какими-то обходными путями, словно пытаясь увернуться от неотступного рока или хотя бы отдалить его, мы с Эллой таки пришли, затаив дыхание, в патолого-анатомическое отделение — к тому страшному для всякого живого человека месту, именуемому «моргом», куда (как было зафиксировано в клиническом журнале поступлений) в «11 часов 55 минут был доставлен труп Мартынова Евгения Григорьевича». Элла, сморщившись и замотав головой, наотрез отказалась спуститься вместе со мной на лифте в подземное хранилище безжизненных человеческих тел. Но я не терял надежды на чудо до тех пор, пока не увидел на кушетке накрытое белой простыней тело брата, а вернее, его лицо, показанное мне безучастными ко всему санитарами, — чистое, наивное, красивое и спокойное... Когда я поднялся снова наверх, Элла не стала меня ни о чем спрашивать, ей все было понятно по моему виду, и только слезы снова потекли из ее глаз...

Только теперь и только здесь я наконец впустил в свою душу эти слова: «Женя умер». Только теперь и только здесь я принял их как факт, как объективную реальность — во всей ее жестокости, неотвратимости и непоправимости. Мы с Эллой молча брели «в никуда» по проспекту Мира, и я вдруг впервые в жизни сердцем почувствовал ту прозрачную и зыбкую грань между «был» и «не стало», о которой ранее много читал и рассуждал и которую теперь изведал своим личным горем. Вокруг кипела жизнь, гудели машины, спешили куда-то люди... Все было как всегда, как будто ничего не произошло: мир не пошатнулся и ничему не удивился... Меня не будет и каждого вокруг не станет — жизнь не остановится, и солнце не погаснет. Часы Вселенной идут своим ходом, не обращая никакого внимания на наши мелочно-человеческие трагедии. Гибнут цивилизации, уходят в небытие народы, но для Космоса в этом нет никакой трагедии и никакой катастрофы! А горькие людские слезы при таких параллелях воспринимаются никчемными, смешными и вообще неуместными. Что они перед Вечностью? И что наши ничтожные земные проекты перед необъятным и непостижимым творчеством Создателя?!.