Ван Гог. Письма

японских рисунках. По использованию больших цветовых планов и рисунку в этом есть много

общего с тем, что вы делаете в Понт-Авене.

В этих последних этюдах я чувствовал себя увереннее, потому что здоровье мое

значительно улучшилось. Есть у меня еще одно полотно размером в 30 с возделанными полями

смягченно-сиреневого цвета, на фоне гор, уходящих к самому верху картины: сплошная

кочковатая земля и скалы, чертополох и сухая трава в одном углу и маленький фиолетово-

желтый человечек. Надеюсь, ото докажет тебе, что я еще на что-то годен.

Бог мой, что здесь за сложное местечко! Тут все трудно, если хочешь проникнуть во

внутреннюю сущность вещей так, чтобы это не было чем-то неопределенным, а раскрывало

истинный характер Прованса. Чтобы справиться с этим, надо очень основательно трудиться, и в

результате, естественно получается немного абстрактно: ведь дело здесь в том, чтобы дать

солнцу и небу их полную силу и яркость, уловить тонкий аромат тмина, который пропитывает

выжженную и унылую землю. Здешние оливковые деревья созданы как раз для тебя. Мне лично

они не слишком дались в этом году, но я еще вернусь к ним, во всяком случае намерен

вернуться. Они похожи на серебро на оранжевой или лиловой земле под огромным белым

солнцем. Ей-богу, я видел некоторых художников (да и сам принадлежу к их числу), которые

никак не могли передать эту штуку. Это, прежде всего, как у Коро, – серебристо-серое, а

главное, этого никто еще не делал, хотя многим художникам удавались, например, яблони или

ивы.

Равным образом, у нас сравнительно мало картин, изображающих виноградники, а

между тем они так изменчиво красивы! Так что, как видишь, у меня здесь еще есть с чем

повозиться.

Знаешь, мне очень жалко, что на Выставке я не видел экспозиции жилищ разных

народов. Предполагаю, что устроили ее Гарнье или Виоле ле Дюк. Так вот, не могли бы вы,

видевшие ее, дать мне представление о ней – лучше всего с помощью наброска в красках – и,

в частности, о древнеегипетском доме.

Он, должно быть, очень прост и представляется мне квадратным блоком на площадке,

но мне бы хотелось знать, какова его окраска.

В одной статье я читал, что она была синей, красной и желтой. Обратили вы на это

внимание? Прошу осведомить меня точно. Не перепутайте с персидским или марокканским

жилищем: они, вероятно, очень схожи, но, по существу, совсем не то.

На мой взгляд, самое замечательное, из того, что я знаю в области архитектуры, это

хижина с крышей из обомшелой соломы и закопченным очагом. И разборчив я, однако! В

каком-то иллюстрированном издании я видел набросок древних мексиканских жилищ: это тоже

примитивно и очень красиво.

Ах, если бы мы знали быт тех времен и могли писать людей, которые жили в тогдашних

домах, это было бы так же прекрасно, как Милле; речь идет не о цвете, но об общем характере,

как о чем-то значительном, о чем-то, во что можно твердо верить.

Теперь два слова о твоей службе. Отправляют ли тебя?

Надеюсь, вы снова зайдете посмотреть мои холсты, когда в ноябре я отошлю осенние

этюды; если возможно, сообщите мне, что вы привезли из Бретани: мне хочется знать, что вы

сами считаете своими лучшими вещами.

Скоро напишу снова.

Работаю над большим холстом «Овраг»; мотив совершенно тот же, что и в вашем этюде

с желтым деревом, который я храню: две громады массивных скал, между ними узенький

ручеек, а в конце оврага – третья скала, замыкающая его. В таких сюжетах есть какая-то

сладкая грусть; к тому же очень забавно работать в дикой глуши, где мольберт приходится

приваливать камнями, чтобы ветер не сбросил все на землю.

Б 21 note 133 Note133 Сен-Реми, начало декабря 1889

Благодарю за твое письмо, а в особенности за фотографии, которые дают мне

представление о ваших работах. К тому же мой брат написал о них, говоря, что ему очень

нравится гармония красок и какое-то благородство отдельных фигур.

Знаешь, пейзаж в «Поклонении волхвов» очаровывает меня настолько, что я не смею

критиковать, но тем не менее невозможно представить себе такие неправдоподобные роды

среди дороги и мать, которая принимается за молитву, вместо того чтобы кормить ребенка; а уж

зачем и почему попали сюда огромные экклезиастические лягушки, скрюченные, словно в

эпилептическом припадке, один бог знает. Я нахожу это нездоровым. Лично я люблю все

настоящее, все подлинно возможное. Если я вообще способен на душевный подъем, то я

преклоняюсь перед этюдом Милле, настолько сильным, что он вызывает в нас трепет:

крестьяне, несущие на ферму теленка, только что родившегося в поле. Вот это, друг мой,

чувствовали все люди, начиная от Франции и кончая Америкой. И после этого вы хотите

возродить средневековые шпалеры? Действительно ли таковы ваши искренние убеждения?

Конечно, нет! Ты умеешь делать вещи получше и знаешь, что должен стремиться к

возможному, логичному, правдивому, даже если тебе придется отказаться от парижских штучек

бодлеровского толка. Насколько я предпочитаю Домье этому господину!

«Благовещение», благая весть – но о чем? Я вижу фигуры ангелов, на мой взгляд,

весьма элегантных, террасу с двумя кипарисами, которые мне очень нравятся; в картине масса

воздуха, света. Но как только проходит первое впечатление, я спрашиваю себя, не

мистификация ли это, и все эти статисты мне уже больше ничего не говорят.

Но довольно! Надеюсь, ты понял: я жажду услышать, что ты делаешь такие вещи, как

твоя картина «Бретонки на лугу», находящаяся у Гогена, так дивно скомпонованная,

отличающаяся таким наивно изысканным колоритом.

А ты хочешь променять это – скажу прямо – на искусственность и притворство!

В прошлом году ты написал картину, по рассказам Гогена я представляю ее себе

примерно так: на траве переднего плана фигура девочки в белом или голубом платье; на втором

плане – опушка букового леса, почва усеяна красными опавшими листьями; картину

вертикально пересекают зелено-серые стволы.

Волосы, как я себе представляю, образуют цветовое пятно, необходимое в качестве

дополнения к белому платью: черные, если платье белое, и апельсиновые, если платье голубое.

До чего же, сказал я себе, прост мотив и как он умеет создавать изящество из ничего!

Гоген говорил мне и о другом мотиве: три дерева и ничего больше – эффект оранжевой

листвы на синем небе; но все резко подчеркнуто, решительно и откровенно разделено на планы

противоположных цветов. В добрый час!

И когда я сравниваю вот такое с твоим кошмарным «Христом в саду Гефсиманском»,

мне, ей-богу, делается грустно. Так вот, настоящим письмом я, в полный голос и не боясь